Иегуда Галеви
* * *
Как славен был Вавилон, и властен был Фараон,
Но что была сила их пред тайною сил твоих?
Здесь Бог помазал царей, и Он избирал князей,
Пророков и пастырей, духовных светил твоих.
Столетья быстры, как день, и царства уходят в тень,
Лишь сила твоя — вовек, и вечны венцы твои.
Дух Божий в Сионе жив, и счастливы те мужи,
Кому возвратит Господь дворы и дворцы твои.
Блаженны, кто с верой ждет, что утро твое придет,
Разгонят ночную тьму златые лучи твои,
И полные сладости, несущие радости,
Забьют вечно юные, живые ключи твои!
Перевод А.Газова-Гинзберга
СЕРДЦЕ МОЕ НА ВОСТОКЕ
Иегуда Галеви
Я на Западе крайнем живу, — а сердце мое
на Востоке.
Тут мне лучшие явства горьки — там святой моей
веры истоки.
Как исполню здесь, в чуждом краю, все заветы,
обеты, зароки?
Я у мавров в плену, а Сион — его гнет Эдома
жестокий!
Я всю роскошь Испании брошу, если жребий
желанный, высокий
Мои очи сподобит узреть прах священных руин
на Востоке!
Перевод Л.Пеньковского
X. Н. Бялик
I
Всю ночь оно пылало, воздымая
ввысь над горою храма языки
огня. С высот опаленного неба
брызгали звезды ливнем искрометным
на земь. Или Господь Свой трон небесный
и Свой венец вдребезги раздробил?
Обрывки красных туч, перегруженных
кровью с огнем, скиталися в просторах
ночи, неся по далеким горам
скорбную весть о гневе Бога мщений
и о Его ярости возглашая
скалам пустынь. Не Свою ли порфиру
разодрал Господь, и по ветрам
клочья развеял!
И великий ужас
был на дальних горах, и дрожь объяла
хмурые скалы пустынь: Бог отмщений
Превечный, Бог отмщений воссиял!
И вот Он, Бог отмщений, в дивной славе
Своей, покойный, грозный, восседит
на пылающем троне, в сердце моря
пламени, облачен в пурпур огня,
и угли раскаленные — подножье
стопам Его. Кругом в безумной скачке,
в бешеной пляске вьются языки.
Над головой Его шипит пожар
и со свистом засасывает, жадный,
пространства мира. Спокоен и грозен
сидит Он, мышцы Его скрещены,
и от взоров очей ширится пламя,
и выше воздымаются костры
от мания ресницы.
Пойте Богу
песнь пламени, о буйный хоровод
огневого радения!
II
Когда
засверкала заря на горных высях
и по долинам лег белесый пар,
тогда смирилося море пыланий,
и земля поглотила языки
от обожженной Божией святыни
на горе храма.
И ангелы свиты,
согласно чину священного хора,
собрались на заутреннюю песнь
и распахнули окна небосвода
и показали головы наружу
над горой храма: отперты ли входы
святыни, и клубится ли над нею
дым курений?
И видят:Цавоот,
Ветхий деньми, над грудами развалин
восседающий в сумерках зари,
в черный дым облачен, и прах и пепел
Его подножье. Голова поникла
на скрещенные мышцы, и над нею
скорбь нависла горою. Молчалив
и угрюм, озирает Он обломки
разгрома; гнев и ужас всех веков
и миров омрачил Его ресницы,
и во взоре великое застыло
безмолвие.
Гора еще дымится.
Кучи пепла и тлеющей золы,
дымные головни, скирды багровых
углей, нагроможденные, сверкают
словно россыпи камней самоцветных
в молчании зари.
Но Ариэль,
Огненный Лев, издревле возлежавший
днем и ночью на жертвеннике Бога, —
Ариэля не стало. Только прядь
его гривы, последняя сиротка,
мерцает, и дрожит, и умирает
на обгорелых обломках, в молчаньи
зари.
И поняли ангелы свиты,
что сделал им Господь. И содрогнулись,
и с ними все предутренние звезды
затрепетали; и ангелы лица
окутали крылами, чтоб не видеть
скорби Господней.
И гимны заре
сменилися безмолвной песнью горя,
беззвучно-внятной жалобой. И молча
отвернулись и плакали они,
каждый ангел один с своей душою,
и весь мир с ними плакал в тишине.
И некий вздох, беззвучный, но глубокий,
со дна земли поднялся и разнесся
и разбился в безмолвии рыданья.
То разбилось, разбилось сердце мира,
и невмочь стало Господу крепиться,
и очнулся Господь, и львиным ревом
возревел, и всплеснул руками в боли —
и поднялась Шехина с пепелища,
и сокрылась в загадочности Тайн...
III
А над горою храма, в вышине,
стыдливая, печальная, блистала
Серна Зари, с лазурного шатра
озирая развалины, и тихо
ресницы, серебристые ресницы
трепетали.
И юный ангел Божий,
светлокрылый, с печальными глазами,
обитавший в лучах Серны Зари
на страже Затаенных Слез-жемчужин
в чаше Безмолвной Скорби, — увидал
ту прядь огня из гривы Ариэля,
что мерцала, дрожала, умирала
средь обожженных каменных обломков на горе Храма.
И дрогнуло сердце
ангела, жалостно и больно стало
его душе, да и не умрет последний
уголек Божества, — и на земле
не останется пламени святого,
и дивный светоч Божьего народа
И Божиего дома догорит
навсегда.
И понесся, покидая
Серну Зари, с кадильницей в руке,
и опустился на горе развалин,
и приступил трепетно к алтарю,
и выгреб из святого пепелища
Божье пламя; и крылья распростер,
и умчался. Одна только слезинка,
зашипев, утонула в жгучем пепле, —
и то была единственная капля,
что пролил ангел дотоле из чаши
Безмолвной Скорби, — слеза умиленья
и отрады о чуде, о спасенном
уцелевшем Огне.
И ангел несся
меж легких тучек, и пламя святыни
в его деснице. Тесно, тесно к сердцу
прижимал он добычу и устами
ее касался. Радостно мигала
ему Серна Зари, и сердце билось
родником утешенья и надежды.
И унес он ее на голый остров,
и опустил на клык крутой скалы;
и поднял к небу печальные очи,
и шепнули уста беззвучно:
— Боже
милосердный, спасающий, вели,
да не угаснет последнее пламя
Твое вовеки!
И призрел на душу
светлокрылого ангела Господь,
и дал пламени жизнь; и поручил
его Серне Зари, и повелел:
— Бодрствуй, о дочь моя, над этой искрой,
да не погаснет, ибо как зеница
ока тебе она; стой и блюди,
что с нею будет.
И стала в лазури
Серна Зари над Божьим огоньком,
и с любовью безмолвной и далекой
и стыдливою негою мигала
ему с высот, и встречала поутру
сияющим приветом, и тянулась
к нему лучом утешенья и ласки.
А юный ангел с грустными глазами
отлетел и вернулся вновь на место
свое, на стражу Затаенных Слез
в чаше Безмолвной Скорби; только глубже
и печальней глаза его, чем были,
и на устах и на сердце ожоги,
которым не зажить; ибо коснулся
до сердца и до уст огонь святыни,
и нет им исцеленья.
IV
В это время
захватил покоритель и увез
на кораблях в далекий плен по двести
от юношей и девушек Сиона.
Чистые дети чистых матерей,
молодые газели с гор Иуды, —
еще росами юности их кудри
окроплены, и блеск небес Сиона
в очах. Отец их — Олень Израиль,
и мать — вольная Серна Галилеи.
И мало то казалося врагу,
что поругал и осквернил навеки
свежую песнь их жизни; но задумал
истомить их тоской, и долгой смертью
от голода и жажды. Обнажил
и высадил на тот пустынный остров —
юношей здесь, на одном берегу,
девушек там, на берегу противном,
и покинул.
И думал нечестивый:
«Разрозню их — и муку их удвою.
Да блуждают на острове пустынном,
братья сестрам чужие, и не встретят
и не увидят вовеки друг друга,
и высохнет душа, завянет сердце
и свет очей потухнет. И когда
лишь один шаг останется меж ними
и протянутся руки их навстречу
рукам, — то вдруг исказятся их лица
и подкосятся колени, и рухнут,
и умрут смертью судорог и муки
на железной земле, под медным небом,
без утехи и радости».
Три дня
по острову пустынному блуждали
юноши без питания и воды,
без слов и стона. Вонжены их очи
в жаркий песок, и голова поникла
под раскаленным солнцем. Острия
пылающих утесов осыпают их
стрелами огня, и скорпионы
в расселинах, колючие, смеются
их тяжкой скорби.
И вещий мед закатных чар...
И Заводь тихая, во сне
Свою загадку пела мне
На том же языке живом...
И в непробудный водоем
Глядел я подолгу, — и вот,
Передо мной — не заводь вод,
А глаз лазоревый... Открыт,
Он в небо небом недр глядит,
Не изреченных полон дум,
Как леса непробудный шум...
Перевод В. Жаботинского
Д.Г.Байрон
С холма, где путники прощаются с Сионом,
Я видел край родной в его последний час:
Пылал он, отданный свирепым легионам,
И зарево его охватывало нас.
И я искал наш Храм, искал свой бедный дом,
Но видел лишь огня клокочущее море...
Я на руки свои в отчаянье немом,
Взглянул: они в цепях, — и мщенья нет! О, горе!
Ах! С этого холма, бывало, я глядел
На город в этот час: уж мрак над ним клубился,
И только Храм еще в лучах зари горел,
И розовый туман на высях гор светился.
И вот я там же был и в тот последний час;
Но не манил меня заката блеск пурпурный.
Я ждал, чтоб Господь во гневе ополчась
Ударил молнией и вихрь послал свой бурный...
Но нет... в твой Храм святой, где Ты, Господь, царил,
Не сядут, не войдут языческие боги!
Твой зримый Храм упал, но в сердце сохранил
Навеки твой народ, Господь, Тебе чертоги!
Перевел А.Майков
О, ПЛАЧЬТЕ
О, плачьте о тех, что у рек Вавилонских рыдали,
Чей Храм опустел, чья отчизна — лишь греза в печали;
О, плачьте о том, что Иудова арфа разбилась,
В обители Бога безбожных орда поселилась!
Где ноги, покрытые кровью, Израиль омоет?
Когда его снова сионская песнь успокоит?
Когда его сердце, изнывшее в казни и муках,
Опять возликует при этих божественных звуках?
О, племя скитальцев, народ с удрученной душою!
Когда ты уйдешь из позорной неволи к покою?
У горлиц есть гнезда, лисицу нора приютила,
У всех есть отчизна, тебе же приют лишь могила...
Перевел Д.Михайловский
Проф. Давид Флюссер
Известно, что наши мудрецы были против бытующего преувеличения в выражении скорби, отличавшейся некоторой театральностью еще в средние века. Они считали, что нельзя не выражать печали, но и чересчур печалиться не следует. Душа сплетена из радости и печали. Наши мудрецы определяли выполнение законов о скорби. Они подходили к этой идее закона с большой педантичностью. Почему? Скорбь — естественное как будто явление. Она натуральна. А взрывы человеческих чувств стали объектом религиозного чуда. Нет ли в этом подходе отсутствия чувствительности? Нет, как раз наоборот! Пост и скорбь стали умеренными, стали выражением религиозности еврейства. Тот, кто имеет опыт в постах и скорби по указанию Торы, поймет, что в этих законах заложена глубокая мудрость. Человек, соблюдающий эти законы, с одной стороны, дает выход своим чувствам, а с другой стороны, его чувства будто организованны, собранны и не являются бессознательным инстинктом, не являются только внешним явлением.
Постящийся и скорбящий человек уменьшает немного свою боль и все его чувства обращены к небесам. Какое величие в благословении о справедливом суде [которое произносят в па мять умершего близкого человека]! В этих словах есть и выход, и потрясение, и признание Высшего Господства в самую для человека тяжелую минуту. Это благословение будто открывает произносящему его новый путь к жизни без легкомыслия, открывает то, что составляет, может быть, глубочайшую тайну бытия.
Мы говорим здесь о посте и скорби, основа которых заложена в отклонении на пороге магически-чувственного подхода и в обращении к Всевышнему и к лучшим, возвышенным сторонам своего существа. Но иудаизм не исчерпывает содержание поста только этим. У нас пост связан с раскаянием, а раскаяние — одна из главных ценностей иудаизма.
Пост, если можно так сказать, является вспомогательным психологическим средством раскаяния. Евреи верят, что если народ вернется к Всевышнему, он будет достоин милосердия и всепрощения. Но плата за благое дело — само дело. Выходит, что пост является как бы простым средством очищения человека от греха. Пост отделяет человека от обыденности, будничности, от грубой материальной стороны жизни и обращает его, если пост сопровождается истинно сильными чувствами, к Все вышнему. Кто удостоился поститься сосредоточенно, особенно в Йом-Кипур, тот заново родится. Пост помогает творить нового человека, отрешившегося от суеты, заслоняющей вечное, непроходящее, человека духовного здоровья, духовной чисто ты, готового к постоянному совершенствованию, к преодолению и изменению инстинктов.
В решающие для народа часы, евреи очищались раскаянием и постом. Поэтому так часто постились в эпоху Второго Храма, когда у нас возродилась нация, полная желания жить в любви и преданности ко Всевышнему.
Сегодня пост — одно из богатств нации, жизненную важность которого явно недооценивают не только светские, но и религиозные круги. Сегодня любят торжества, знамена, народные собрания, выборы, чтение газет, массовые зрелища и тому подобное, и, не чувствуя, что все это не имеет значения само по себе, видят в этом цель своей жизни. Нельзя, конечно, в рамках нашей общественной жизни отрицать важность этих церемоний. Можно понять, что пост светскому человеку, если рассмотреть его приземленность соотносительно с высотой человеческого образа и призвания, кажется и с психологической стороны несуразицей, а в особенности, если он не испытал его. Поэтому желательно по высшему образу, который мы в себе несем и по призванию, чтобы мы приняли на себя учение наших предков во всей полноте его бремени. И тот факт, что сегодня это труднее, чем это было в прошлом, должно бы быть существенным признаком того, что необходимо возвращаться к Всевышнему через трудности и поститься со спокойным сердцем и с большой готовностью. О том, что ждет нас, если мы пойдем этим путем, известно из Торы, Пророков, Писания и слов наших мудрецов всех поколений.
Ури Орен
Утро в среду 7-го июня 1967 года. Мы все время следим за ходом боя, пользуясь средствами связи. Все происходило поистине необыкновенным образом. Внезапно прорезался знакомый голос Моти Гура: «Всем командирам парашютистов. Мы поднимаемся в Старый Город, мы поднимаемся на Храмовую гору к Западной Стене. Еврейский народ уповает на нашу победу. Израиль ждет этого исторического часа. Поднимайтесь же и восторжествуйте!»
Каждый ощутил в душе благоговение и трепет. На этих словах командира бригады сосредоточился весь благоговейный трепет — освобождения Иерусалима. Внезапно весь чарующий смысл этих слов стал мне особенно ясен. Впервые после начала битвы я понял весь смысл той душевной силы, которая делает историю.
Самолеты продолжали атаковать позиции Легиона.
По улице на пути к Старому Городу пронеслись танки. Мы стояли, наблюдая как они проносятся с грохотом, подминая мягкий асфальт своими гусеницами.
Мы стали также двигаться, сначала медленно, а затем, набирая скорость, все быстрее. По шоссе проехали машины скорой помощи, пронзительно гудя, и мы поняли, что те, кто идут впереди, несут потери.
Мы достигли Львиных ворот. Они уже были пробиты. Моти Гура на командном бронетанке ворвался первым, за ним следовали другие командные машины, а за ними колонна бойцов. У Львиных ворот горели частные автомашины и автобус. Огонь слегка ожег наши щеки, но это уже не ощущалось в волнующем возбуждении, охватившем всех нас. Солнце стояло высоко. Храмовая гора стояла перед нами во всей ее необычности. Средства связи передали взволнованный голос Моти Гура. который выразил чувства, охватившие нас всех: «Храмовая гора в моих руках. Я повторяю — Храмовая гора в моих руках».
Бой еще не кончился. Легион напомнил о себе новой очередью снайперских снарядов и залпом. Но он уже не в состоянии был остановить раввина Горена и его людей, устремившихся к Западной Стене. Замуш, командир религиозной бригады, в руки которого женщина Иерусалима передала знамя, спешил водрузить его над Западной Стеной. Слышны были еще выстрелы, но солдаты вместе с раввином громко запели «Золотой Иерусалим», ставший как бы победным гимном. Раввин Горен, взволнованный до слез, крепко держал в руках свиток Торы. Он громко и протяжно протрубил в рог и звуки эти проникали в самое сердце.
Парашютисты, скрывая свое волнение при виде гибели товарищей, теперь уже не смогли удерживать слез. Склонившись над Стеной, они плакали.