ИСПОЛНЕНИЕ ЗАПОВЕДЕЙ И ЗАБОТА О СПАСЕНИИ ЖИЗНИ
Гилель Зайдман
Большинство учащихся в религиозных школах («хедер» и «талмуд-тора») освятили имя Божье и погибли святой и чистой смертью. Немногие оставшиеся в живых рассказывают об удивительных проявлениях героизма, о готовности юношей и девушек пожертвовать всем ради исполнения заповеди Торы, как этому учили их родители и учителя. Среди них были такие, кто взамен тфилин отдавал свои хлебные пайки, хотя отказ от хлеба означал верную гибель.
В одном из трудовых лагерей мальчик обратился к раввину со следующим вопросом: у него есть возможность получить работу на кухне, где варят фасолевый суп для евреев (в день еврей получал сто грамм хлеба и этот суп), но тогда ему придется работать по субботам. Поэтому он спрашивает, можно ли ему будет ради спасения жизни есть суп и в субботу, хотя суп сварен в субботу, а это запрещено...
В детском бараке лагеря Аушвиц, в одном из углов ежедневно собирался миньян для молитвы. Один из оставшихся в живых узников рассказывает: «Благодаря молитве в миньяне и исполнению заповедей возникли дружеские связи между заключенными. Одинокая свеча, зажженная в бараке в ханукальную ночь, надолго осветила сердца». Несколько подростков из гетто Ковна проявили мужество, чтобы исполнить самим и дать возможность другим исполнить заповедь цицит. «У нас не хватало молитвенных принадлежностей. Мы были заперты в стенах гетто, всякого, кого уличали в связи с евреями за пределами гетто, немцы карали смертью, и поэтому не было никакой возможности получить цицит извне. Но и в те дни юноши из «Тиф'эрет бахурим» заботились об исполнении заповеди цицит. После длительных поисков один из них обнаружил немецкий склад и сумел выкрасть оттуда немного шерсти и тайком доставить ее в гетто, чтобы сделать из этой шерсти нити для цицит. Все, участвовавшие в операции, рисковали жизнью и были готовы к этому, но они боялись, не связано ли исполнение заповеди с нарушением закона, ведь шерсть была выкрадена. Они обратились с вопросом к раввину, и велика была их радость, когда рабби разрешил им изготовить цицит. Четырнадцатилетний мальчик, по имени Лейбеле, подвергся в Аушвице наказанию пятьюдесятью ударами резиновым шлангом за то, что он передал своим друзьям несколько молитвенников».
Другой мальчик рассказывает, как ему удалось достать маленький молитвенник, — он получил его от одного еврея из «зондеркомандо». На молитвеннике была печать владельца, лесоторговца из Венгрии, который пронес его с собой в Аушвиц. У детей было много молитвенников и маленьких Пятикнижий, и еще полпары тфилин, то есть только тфилин для руки, который целый день переходил от одного к другому. Молились, возложив тфилин. «Я не знаю точно, — говорит юноша, — как эта филактерия попала в лагерь. Мы хранили ее у себя на нарах. Целый день была очередь, многие хотели возложить тфилин».
«Однажды обменяли на буханку хлеба книгу мишнайот и учились по этой книге. Одна группа занималась почти как положено в течение всего дня. Многие соблюдали кашрут, и всякий, кто знает, в каких условиях мы находились, понимает, с какими трудностями им приходилось сталкиваться. Они не ели ничего кроме хлеба и маргарина, и подобные случаи не были единичными. И это были совсем еще дети, лет тринадцати».
Рабби Ицхак Гирш Майзелс, раввин лагеря смерти Берген-Бельзен, также был свидетелем самоотверженности подростков при исполнении ими заповедей. В своей книге «Освятившие имя Божье» он увековечивает мужество юноши, выразившего готовность идти в газовую камеру для того, чтобы спасти товарища, который, по его мнению, превосходил его своими способностями и знанием Торы.
Среди 1600 детей, которые были собраны в лагере и ждали, когда настанет их черед быть убитыми, находился мальчик, выделявшийся своим знанием Торы и благочестивостью — Моше Розенберг. Когда настал его черед, к раввину подошел мальчик лет пятнадцати и задал ему вопрос: «Рабби, как же Мойшеле? Неужели Мойшеле сожгут, а мы будем молчать?» И раввин ответил ему: «Разве ты знаешь, как можно его спасти?» — «Да, — сказал мальчик возбужденно, — да! Я пойду вместо него, я приму это с радостью — буду жертвой вместо него!» Его вопрос заключался в том, допустим ли такой поступок согласно Закону.
Разумеется, раввин не согласился предпочесть душу душе. Через несколько минут мальчик вернулся и снова заявил раввину, что он не находит покоя и не может согласиться с тем, чтобы Моше отправили в крематорий, поэтому он решил заменить его собой, даже если не получит разрешение на это. Он только просит раввина подтвердить, что он не самоубийца, у которого нет удела в мире грядущем.
«Я не могу заверить тебя в этом, — ответил раввин, — человек не вправе выбирать для себя жизнь или смерть. Ему не дозволено отказываться от жизни, пока он может жить».
С большим трудом удалось раввину убедить юношу не идти добровольно в крематорий.
«СТОИЛО...»
(Из свидетельских показаний Залмана Клайнмана на процессе Эйхмана)
Однажды, лежа на нарах в детском бараке в Аушвице, я увидел, как надзиратель идет бить кого-то толстым резиновым шлангом, Я спустился с нар, чтобы посмотреть, кого собираются бить. Били за все, а количество ударов зависело от проступка. Начиная с того дня стали пользоваться резиновым шлангом. До того обычно пользовались палкой, которая часто ломалась во время порки, поэтому ее заменили резиновым шлангом, и мне хотелось видеть, как он действует, может, и мне придется когда-нибудь повстречаться с этой резиной.
Надзиратель подошел к нарам, а мальчик, который лежал там, уже ждал его. Он сказал: «Слезай», и когда тот спустился, нагнулся и начал бить его. Мы стояли вокруг и смотрели, и каждый считал удары. Мальчик не плакал, не кричал, даже не стонал. Нас это очень удивило, мы не знали, что происходит... Уже больше двадцати пяти ударов — обычно наказывали двадцатью пятью ударами — больше тридцати. После сорокового удара надзиратель перевернул его и стал бить по ногам и по голове. Мальчик не стонал, не плакал, — ни звука. Ему было лет четырнадцать, и он не плакал.
Солдат был в ярости; нанеся пятидесятый по счету удар, он ушел. Мы подняли мальчика. Помню на лбу у него было большое красное пятно от удара шлангом. Мы спросили, за что его били. Он ответил: «Стоило терпеть. Я принес моим товарищам несколько молитвенников». Больше он не сказал ничего, забрался на нары и сел на них.
БЛАГОДАРЯ ТФИЛИН
(из книги Моше Брехтфельда «Краков—Нью-Йорк»)
На протяжении всех лет бедствий, гонений и скитаний мы оставались вместе, я и мой брат Мендель, превзошедший меня в знании Торы и в богобоязненности. Мы оба заботились о том, чтобы сохранить тфилин, и хотя мы подвергались тяжким испытаниям, нам помогали с небес, и почти не было дня, когда бы мы не возложили тфилин.
...Пунктом назначения была станция Грос-Розен. От станции до лагеря мы бежали. Такого «приема» никто не ожидал. Мы были среди первых евреев, прибывших в лагерь. Нас тщательно обыскали и, разумеется, отняли все, включая тфилин. В конце обыска брань сопровождалась пинками и ударами, на этом завершилась «церемония приема», и мы стали полноправными обитателями лагеря...
У брата была одна забота, одна мысль сверлила мозг: как достать тфилин? Он отправился на поиски и нашел заключенного-поляка, который работал в крематории и сжигал оставшиеся ненужные вещи. Мендель решил, что не будет есть, пока не возложит тфилин, и тотчас предложил поляку свою порцию хлеба в обмен на пару тфилин.
Поляк согласился и принес нам пакет, в котором был маленький молитвенник и тфилин. Но тфилин он отобрал сам из груды вещей на полу, и пара была составлена из двух ручных тфилин... С большим трудом удалось объяснить ему, что он должен отыскать и принести тфилин «с двумя шнурками», с двумя кожаными ремешками. За свои труды он получил еще одну порцию хлеба, а мы получили тфилин.
В бараке нам удалось найти надежный тайник для пары тфилин. Спустя два дня капо делали тщательный обыск, но тфилин не нашли. Ежедневно около пятидесяти евреев произносили благословения над этой парой тфилин. Мы становились в ряд, а за этой живой стеной находились молящиеся. Тфилин снимали тотчас после «Слушай, Израиль».
Однажды пришел капо и стал умолять нас, чтобы ему тоже позволили возложить тфилин, он «испытывает угрызения совести, и душа его жаждет исполнить заповедь». Мы не могли отказать ему. Он взял тфилин и не возвратил. Позже выяснилось, что он продал их за большие деньги в соседнем лагере. Но произошло чудо: в лагерь прибыла новая партия заключенных, и среди новоприбывших — редкой души человек, реб Липа Лебкович, которому удалось пронести с собой пару тфилин.
Через некоторое время нас перевели в другой лагерь, в котором находилось около двух тысяч евреев из Мункача и из других мест. У них не было ни одной пары тфилин. В этом лагере, вероятно, около 500 евреев ежедневно произносили благословение над нашей парой тфилин.
Молящихся было так много, что пару тфилин пришлось разделить на две части. Выстраивалась очередь, один произносил благословение над головным тфилин, другой — над ручным. Каждый произносил только одно благословение, потому что иного выхода не было. Лучше, чтобы все исполнили заповедь частично, чем чтобы немногие исполнили заповедь полностью. Это было для нас эликсиром жизни.
Вспоминаю еврея из Мункача, реб Аарона Вайдера, который поднимался в два часа ночи и будил меня, чтобы я дал ему тфилин. Он возлагал тфилин и долго молился. В три часа ночи уже собиралась очередь для возложения тфилин, и так продолжалось обычно до 5.30 утра, до проверки. Мы брали с собой тфилин на работу, и там десятки евреев пользовались коротким обеденным перерывом для того, чтобы исполнить заповедь.
В этом лагере с нами произошел случай, грозивший большими бедами, но кончившийся благополучно. Офицер СС из лагерной охраны застал одного из нас за возложением тфилин. Он сорвал тфилин с головы молящегося и приказал охранникам барака организовать «особый церемониал» сожжения тфилин на глазах у всего лагеря. Мы подкупили надзирателя, и он заменил тфилин «эрзацем», который мы приготовили для этого. В лагере была столярная мастерская, мы попросили, чтобы нам сделали из дерева два небольших кубика, выкрасили их в черный цвет, прикрепили кожаные ремешки, и это было представлено для «публичной церемонии сожжения тфилин».
На одной из станций во время наших скитаний по лагерям брат заболел, он очень ослабел, потому что строго соблюдал законы о кашерности пищи. Менделя забрали в больничный барак, и тфилин он взял с собой. Не только я, но и многие другие заключенные ходили к нему, чтобы возложить тфилин.
Брату грозила смертельная опасность: он был одним из «лишних», отобранных для отправки. Я вызвался ехать вместе с ним, и врач, голландский еврей, предупредил меня: «Знаешь ли, куда их везут? В Аушвиц, в крематорий»... Я знал об этом, но не мог расстаться с братом, оставить его одного после того, как мы столько пережили вместе. Я стал умолять врача, и он согласился внести мое имя в список отправляемых, но, к счастью, партия не была отправлена, потому что Красная Армия освободила лагерь Аушвиц. Все говорили, что чудо произошло благодаря исполнению заповеди тфилин...
Я не сомневаюсь в том, что нам, мне и брату, помогла эта заповедь. В последний день войны, 8 мая 1945 года, произошло чудо. Тфилин были спрятаны у брата, рано утром я подошел, чтобы взять их. Я заговорил с ним, но он не ответил, он лежал без сознания. Я стал тормошить его, но он не двигался. У меня потемнело в глазах. Что делать? Я тоже был очень слаб, ноги опухли, силы были на исходе. Я входил в группу могильщиков, мы работали тяжело, до изнурения. Вначале нас было несколько тысяч евреев, а осталось только триста.
Выйдя из барака, я заметил проезжавшую мимо меня повозку, на которой развозили продукты, и увидел, как из нее что-то упало. Я бросился к тому месту, это была драгоценная находка — кусочек сахара! Но разве одного кусочка сахара хватит, чтобы спасти умирающего брата? Размышляя об этом, я встретил поляка, политического заключенного, которому выдавали довольно много хлеба. Я предложил ему обмен: несколько кусков хлеба за кусок сахара. Взяв хлеб, я побежал к брату, лежавшему в бараке. Когда он пришел в себя, он захотел раньше возложить тфилин, а уже потом есть хлеб.
В этот день мы молились с особым волнением. Это был последний день войны.
БЛАГОДАРЯ МОЛИТВЕННИКУ
(из книги Моше Зандберга «Бесконечный год»)
В Дахау у меня появился новый товарищ, Иосеф Маркович (теперь он житель Меа Шеарим в Иерусалиме), он пришел из среды, резко отличавшейся от той, в которой рос я. Я никогда не подумал бы, что мы можем привязаться друг к другу. Он пришел из глубоко религиозной среды и до конца сохранил внешний вид учащегося ешивы — бороду и пеот. Он был известен среди нас поступком, совершенным им в Дахау во время сдачи вещей. Когда мы стояли голыми перед столом регистрации, держа в руках только обувь, он отважился, несмотря на угрозы и страх, спрятать что-то в своих ботинках — не деньги, не драгоценности, а маленький молитвенник, с которым он не хотел расстаться ни в коем случае.
По этому молитвеннику он молился, берег его как зеницу ока, пока не попал в больницу. Там его раздели, когда он был без сознания, и он не смог уберечь молитвенник. И произошло чудо — маленький скромный человек, ни разу не «организовавший» для себя добавочной порции пищи, остался в живых; по его словам — благодаря молитвам. Я же думаю, что он выжил потому, что всегда стремился быть человеком, сохраняя свою духовную и нравственную чистоту.
ИЗУЧЕНИЕ ТОРЫ В ВАРШАВСКОМ ГЕТТО
Яаков Шел'ав
Утром ко мне пришли два парня из учащихся ешивы и сказали: «Мы собираемся сегодня в пять вечера на улице Налевки, 35. Приходи и ты».
Итак, без пяти минут пять, я подхожу к воротам дома № 35 по улице Налевки. Парень с еврейской шапкой на голове стоит уже, ожидая меня. Он увидел меня и сказал: «Идем». Он идет впереди, я за ним. Прошли один двор, второй, третий, спустились в глубокий подвал, долго шли и, наконец, вышли на улицу. Поднялись в маленькую комнату на верхнем этаже, оттуда по лестнице на чердак. Мы шли по каким-то коридорам, протискивались в щели, пока не оказались на улице Заменгоф, 38. Мы вошли в дом, в котором находилась семинария, прошли в комнату, где стояла печь. Мой спутник залез в печь и исчез. Я же остался стоять снаружи, но он позвал меня: «Иди сюда», и я вслед за ним протиснулся в печь. Там был пролом, через который спускались в подвал по веревочной лестнице. Я увидел просторную чистую комнату, освещенную электричеством. У стен стояли длинные скамьи, посреди комнаты — длинный стол, сколоченный из струганых досок.
Меня провели в маленькую темную комнату, там мне показали электрическую и газовую плиты, а в шкафу — съестные припасы. Я спросил, на сколько дней хватит этих припасов. И мне ответили, что все рассчитано на сто двадцать человек на восемь месяцев
Итак, я находился в бункере.
Некоторые слова приобрели в гетто новое значение, новое содержание. Бункер у немцев означает «долговременное огневое сооружение», из которого ведется огонь по врагу. В гетто слово «бункер» означало жилище под землей на глубине нескольких этажей, с тщательно замаскированным входом.
Бункер, в котором я находился, построили еврейские инженеры под развалинами взорванного дома. Снаружи были видны только груды кирпичей, ворота и обломки стен, оцепленные колючей проволокой. Никто не мог догадаться, что здесь, в чреве земли, живут люди.
Затем меня провели в другую комнату. Увиденное мною напоминало рассказы о танаим, изучавших Тору в пещерах, и о маранах в Испании.
Вокруг длинного стола сидят, склонившись над раскрытыми фолиантами, учащиеся ешивы, они отдаются учению с желанием, вниманием и воодушевлением.
Бледные лица, блестящие глаза. Они как бы находятся в ином мире. Большинство из них лишились родителей и близких.
Оказывается, что ешива считается «квартиросъемщиком» у инженеров, строителей бункера. Вначале они неодобрительно смотрели на парней, ревностных в учебе, которые не желали отказаться от своих еврейских шапок и длинных пеот. Но затем они стали присматриваться к своим «жильцам» с любопытством и, наконец, почувствовали симпатию к настойчивости парней и начали относиться к ним с уважением.
Один из инженеров, ассимилированный еврей, рассказывал мне о том, как ешиботники заняты учением ночи напролет, как они молятся «совсем как в синагоге», как они поют по субботам застольные песнопения. Он даже стал напевать мне известные хасидские напевы, которые он успел выучить здесь, в бункере, пересказал мне хасидские рассказы, впитанные его «ассимилированным» мозгом. Я почувствовал, что он говорит с уважением и немного с завистью.
«Им, — сказал он мне, — известно, за что они страдают».
«Благо тебе, рабби Акива, что ты был схвачен за слово Торы,» — ответил я ему словами благословенной памяти наших мудрецов.
ДЕТИ И КАТАСТРОФА
Гилель Зайдман
На всех этапах кампании уничтожения было очевидным, что нацисты ведут борьбу против детей. Начиная с подготовительных мероприятий для уничтожения сложившейся системы общественной жизни в общинах Польши до методичного истребления голодом всего еврейского населения (от чего прежде всего страдали дети), немцы в первую очередь обрушились на еврейское воспитание и образование, намереваясь подорвать духовные и этические устои молодого поколения. С особой жестокостью боролись они против воспитания в хедере, в религиозной еврейской школе, яростно преследуя верующих детей, чей вид и выражение лица выдавали их иудейскую сущность, говоря: «Мы здесь, нас не одолеть!»
С целью маскировки воспитание в духе Торы представляли как один из видов «социальной помощи». Задача еврейской взаимопомощи заключалась в том, чтобы восполнить недостающее для воспитания и обучения — не было ни школ, ни общежитии для детей.
Учителя сами собирали своих учеников, проводили занятия для групп, состоящих из нескольких человек. Джойнт и еврейская взаимопомощь предоставили впоследствии необходимые средства. Были найдены квартиры, подобраны внешние формы, призванные скрывать от посторонних происходящее в действительности. Одной из таких форм служили «детские углы», созданные почти в каждом доме или в группе соседних домов.
Хедер и талмуд-тора не имели никаких внешних форм прикрытия. Они действовали, скрываясь от врагов в тайниках и в труднодоступных местах. Часто в подворотнях домов стояли дети, наблюдая за происходящим вокруг, чтобы предупредить о приближении немцев тех, кто занимался изучением Торы.
Отчет о положении в гетто Петраков свидетельствует о готовности родителей и учителей рисковать жизнью ради изучения Торы: «Занятия проводились в двух маленьких узких комнатах. Одна из комнат была заставлена домашней утварью, трудно было пройти между вещами. В другой комнате на двух ящиках у спинки металлической кровати сидели восемь мальчиков. У другой спинки кровати, упиравшейся с одной стороны в стул, а с другой в служивший столом подоконник, на котором лежали книги, стоял молодой человек с маленькой кипой на голове — учитель. Везде удивительно чисто. Учитель объяснил мне, что дети занимаются с девяти часов утра до трех часов дня с небольшими перерывами. «Нам тяжело, очень тяжело, но, — добавил он, — нет выбора: еврей обязан изучать Тору, он обязан жить даже в таких условиях».
Ученики сами заботились о своих книгах, они приходили на занятия, пряча книги под одеждой. Учителя предупреждали их о связанной с этим опасности, но дети презирали смерть, выражая готовность отдать жизнь за слово Торы, погибнуть, освящая имя Божье.
Но среди детей нередко встречались и такие, кто был не в силах подвергать себя опасности ради изучения Торы. Многих из них голод ли шил рассудка и веры. Выбравшись из гетто, они бродили по улицам города в поисках пищи.
Очевидец-нееврей, покинувший Варшаву в 1941 году, так рассказывает об этих бездомных уличных детях, постоянно находившихся в погоне за куском хлеба: «Много еврейских детей в возрасте семи-десяти лет, которым удалось бежать из гетто, бродят по улицам города и просят милостыню у поляков. Мне нередко случалось встречать таких детей, лишившихся человеческого облика. Они выглядят как привидения — грязные, полуголые, обросшие. Взгляд их глаз невозможно забыть, взгляд преследуемых зверей в последнее предсмертное мгновение».
Один из молодых учеников ешивы «Эц Хаим» в Иерусалиме обратился к детям гетто со стихотворением:
Вы лишились, малые братья мои, всего, что было у вас,
Лишились ласки отцовской и материнской доброй любви,
Лишились теплого дома, тихого крова надежного —
Лишились всего, мои братья, но не лишитесь Бога.
Продолжая плач-утешение, юный автор говорит о том, как души погибших отцов приходят и взывают к детям:
Смотрите, смотрите, дети, перерезаны наши шеи,
Смотрите, смотрите, дети, опалены черепа —
Ничему не дивитесь, ведь все так просто:
Мы в крови нашей живем, так пролагаем пути
Для сути Божественной вечной, а вы — неужели Его покинете?
И он завершает свое обращение к детям гетто словами благословения и поддержки:
Не плачьте же, дети!
Еще устремится ввысь ваша радость бурлящая.
На губах расцветет улыбка,
Не познаете больше сиротства, потерь и голода,
Не познаете — только дождитесь его, Спасителя,
У дорог вы стойте и ждите, прохожих о нем вопрошайте,
Вслушайтесь в шелесты, в звуки,
Даже если он медлит, ждите,
Ждите, и он придет, ждите!