О чем поведал хасид из Тальны польскому хасиду (Отрывок)

Хотите, чтоб я спел вам тальненский напев?..

Может, вам кажется, что это пустяк, что всего-то и просите вы, чтоб я вспомнил один какой-нибудь из многих тех напевов, что распевают евреи Тальны за субботней трапезой или в другой какой светлый час, - вспомнил и напел вам его! Только беда-то в том, что напеву одного голоса мало! Если я один стану петь - завянет его краса.

Хотите помочь мне? Однако - ведь вы ж и понятия малого не имеете о том, как мы поем... Слушаю я ваших канторов, этих петушков с перерезанным горлом, такие и молитву ни за что погубят. А ваши клейзмеры - Боже Милосердный, да ведь у этих с позволения сказать музыкантов что ни песня, то мертвец - душа-то, глядь, и улетела. Так, одна мертвечина и осталась...

Вот в Киевской губернии поют!.. Тут, конечно, от места тоже кое-что зависит, это без сомнения. Но главное - музыка ищет себе жилье.

Вот у нас, под Киевом, нет такого дома, где не было бы скрипки. У всякого порядочного хозяина сын непременно или поет, или играет. Если любопытно вам узнать, сколько в доме обитателей мужеского пола, - вы, первым делом, поглядите на стену и сочтите, сколько скрипок на ней развешано. Сколько инструментов, столько и мужчин. И все играют - хозяин, и сын его, и сын сына его...

Жаль вот только, что каждое поколение играет на свой лад. Отцы по-своему, сыновья по-своему.

Отец что вам сыграет? Коль нидрей, Шошанас Яков, Гди кшур ядаим... Душа его сына-хасида изольется в напевах, что певали цадики... А внук - он уж играет их музыку... по нотам он играет. Оттого я и говорю, что в каждом поколении своя музыка.

Что делают хасиды, если у них нет водки, - они говорят о водке. Раз уж мы не умеем играть, воздадим должное мелодии. Великое дело - мелодия! Тальна, к примеру, славится застольем на проводы субботы - Мелаве-Малка. А в Мелаве-Малка главное - напев!

Да, мелодия - великое дело! Но все зависит от музыканта и от того, как он играет.

Вот скажите мне, что такое кирпич? Кирпич, и все тут. А из кирпичей складывают и синагогу, и бейт-мидраш, и больницу... дома жилые тоже строят, и молельни и даже - с вашего позволения сказать - отхожие места.

Или к примеру, буквы. Из тех самых букв, которыми записаны смыслы и тайны Учения, составлены слова светских книг, и ими же - сохрани нас Господи - пишут всякую ересь и богопротивные сочинения...

Так и голос человеческий... То он возносится на крыльях напева в заоблачную высь и сливается с хором небесных тварей, ангелов и серафимов, и все выше и выше - до Предвечного. А то он, не приведи Боже, рухнет в преисподнюю, ползет на брюхе, что червь в навозе...

Возьмем, скажем, веселую мелодию фрейлахс - она непременно звучит у нас в Тальне за трапезой Мелаве-Малка в Шабат Широ, и радость ее - это радость Торы, радость исполненных нами заповедей и добрых дел. А бывает, что тот же фрейлахс - вольная пташка в мире безбожия и даже, не про нас будь сказано, поют его во славу Сатаны...

А есть напев любовный. Этот напев - сама любовь, она вспыхивает в нем, словно искра, трепещет и разгорается все сильнее... Однако - сколько видов любви имеется в мире? Любовь к Всевышнему, любовь к ближнему, любовь к народу Израиля, а случается любовью к самому себе воспылает человек.

Есть любовь к женщине, и еще - Господи спаси и помилуй - адский пламень в душе, геенна огненная - страсть к жене не своей.

А бывает, что мелодия жалуется и плачет. Но о чем же она скорбит? О грехе ли человеческом, о крушении ли Храма, об изгнании ли Шехины иль о нашем горестном житье?..

А еще есть напев, что звучит горькой укоризною одной красавице, которая изменила Верному своему и ушла к другому...

И есть напев тоскующий, да только не знаю я, о чем он тоскует. Случится, изойдет душа тоскою по истокам своим, а бывает, что старый беззубый пес затоскует по ушедшей молодости и по былой силе мужества своего, о которой осталось ему лишь скулить и вздыхать...

Взять, к примеру, такую песню:

Жил в Василькове раби Довидл,

Жил в Василькове, жил.

Ну а ныне он в Тальне-городе.

Раби Довидл жил в Василькове,

А теперь-то он в Тальне-городе!

Эту песню поют в Василькове и поют в Тальне. Только в Тальне это веселая песня, победная песня - бравая и гордая, а в Василькове это плач - настоящее горе и боль звучат в этой песне в Василькове.

Вы спросите, да что же это такое - напев?

Всего лишь слияние голосов! А голоса нам, земным человекам, не выдумать, потому что не дано нам творить из ничего. Голоса рассеяны по всему свету. Всякая вещь под солнцем имеет свой голос, если даже не свою особую песню.

Хоры светил небесных поют. Поет день, и ночь тоже поет: День за днем... ночь за ночью, как сказано в Писании. Поют люди, и пернатые, и звери лесные, и скотина - всяк имеет свою песню.

Камень о камень стукнет - и зазвучит. Металл о металл заденет - и зазвенит. Вода бежит и журчит, а ударит по ней ветер - сшибутся с ревом волны! И кто не слыхал песни леса, когда коснется ветер зеленых ветвей?

И паровоз - эта злобная тварь с глазами, горящими и пылающими, как угли, - он тоже распевает на бегу.

Я тут прочел в одной старой книге, что и рыбы поют: есть такие рыбы, которые по временам выходят на сушу и трутся хвостом о камни или песок, и раздается мелодия. Это ли не чудо из чудес!

И если весь мир полнится голосами, а нам даны уши, чтобы слушать, остается нам лишь собрать эти голоса, заключить их в себе, как глубь морская рыбные косяки, и впитать их, как океанская губка воду...

И все же голоса - это еще не напев, как куча камней - еще не дом, а буквы азбуки - еще не книга и не письмо. Голоса - это плоть напева, а плоть, как известно, без души мертва.

Душа напева - где же она?

Душа напева - сердце человеческое, его любовь, гнев, доброта и сострадание, его боль и жалость... Или тоска и беспредельная мечта, или горькое раскаяние, или напротив - греховные страсти, огради нас Господи, - злопамятство и жажда мести. Все-все, что чувствует человек... И когда соберутся голоса в единую плоть и вдохнет в них человек душу живую, вот тогда - жив напев!

Да, я, уважаемые, всем сердцем верю, что коль скоро напев придает мне жизни, он и сам живой. И когда я вижу, как

прекрасный напев самым настоящим образом наполняет меня душою живою, я говорю себе - жив напев!

А раз он живой, значит есть у его тела разные части. Судите сами: отрежьте у напева его кусок, начните петь с середины или с конца - вроде все голоса на месте, да только душа-то раз - и покинула их. Как белая голубка, из которой умелец сделал чучело - нет в нем души... Так и напев словно умер...

И раз уж мы говорим, что напев подобен твари живой, значит, может он и умереть, покинуть этот мир и исчезнуть. Был он в расцвете сил, сочен и свеж, да только со временем иссякла его сила, выдохся аромат, и стал он тускнеть да ветшать, пока не отлетела от него душа, не порхнула в воздухе - и поминай, как звали.

Но бывает и так, что умерший напев возрождается к новой жизни, что называется, воскресает. Вдруг всколыхнется сердце, воспрянет в нем новое чувство - и новая душа затрепещет в напеве, новая молодость вернется к нему! Те же голоса, тот же строй, а глядишь - новое существо, иное... Вот это-то и зовется преображением напева.

Только сдается мне, что ускользает от вас глубинный смысл моих слов, ускользает суть. Разве слепому от рождения объяснишь, что такое свет?!

Вы, наверное, любите всякие истории. Так давайте, я расскажу вам историю о том, что случилось с одним напевом в разных его преображениях.

Дело было в Махновке, еврейском городке верстах в трех от Бердичева. В том городке была славная компания клейзмеров, а уж реб Хаимл, который был у них за главного, играл и в самом деле восхитительно. Он учился еще у знаменитого Педоцура из Бердичева.

Реб Хаимл не сочинял музыку. То есть я хочу сказать, он не искал новых мелодий. Но он знал, как усладить вам слух, - так играл, словно рассказывал, словно перекладывал музыку на человеческий язык.

Мал ростом и худ был реб Хаимл, но стоило ему взять в руки скрипку - и уж перед вами совсем другой человек. Кустистые брови ползут вверх, глаза начинают сиять, и их свет озаряет все лицо. И вы чувствуете, что он словно бы не здесь, что еще немного - и вознесется его душа, а руки - руки играют сами собою. Да-да, душа в небесах, а руки играют...

И когда реб Хаимл так вот сбрасывал с себя бремя плоти, он начинал напевать. А голос его был подобен голосу скрипки. И уж тогда каждому становился внятен напев, даже глухому, даже дурню или птенцу желторотому. Потому что напев проникал в сердце, забирался в самую глубь вашей души.

И не будь реб Хаимл человеком скромным и богобоязненным, не мыкался бы он в Махновке, а пел бы и играл бы себе на сцене в каком-нибудь театре, или выступал бы солистом вместе с хором где-нибудь в Берлине или Париже. Да только не таков был наш реб Хаимл. Простой бердичевский еврей этот проживал в Махновке с женой и детьми и дожидался пышной свадьбы, под залог которой мог брать необходимую снедь в городских лавках.

Вот как-то раз реб Хаимл дожидался свадьбы, которая, если Богу будет угодно, обещала состояться в доме вдовы Берла Кацнера.

А Берл Кацнер, надо вам сказать, при жизни был страшный скряга. Рассказывают, что он даже есть и пить отказывался, а пробавлялся тем, что оставалось на тарелках его домочадцев. Он давал деньги в рост и под залог, и сердце его - простит ли ему Господь, нет ли - было не сердце, а камень. Чувствуя, что приходит ему конец, Берл призвал своего старшего и велел принести учетную книгу. Открыл свои записи, показал сыну на неуплаченные долги и займы и потребовал во имя заповеди почитания родителей взыскать с должников безотлагательно и со всей строгостью. И еще он призвал свою жену и велел ей спрятать всю медную посуду, что была в доме. Не успеют мои глаза закрыться, как уж все растащут, - таковы были его последние слова, и с ними на устах он и умер.

И оставил реб Берл после себя полмиллиона, если не больше...

А вдова поспешила просватать дочь, потому что и сама хотела выйти замуж. Камень свалился с ее души, и она впервые вздохнула свободно и возжаждала новой жизни!

Но и реб Хаимл тоже хотел просватать дочь, а потому с нетерпением ожидал свадьбы в доме богачей, как правоверный еврей ждет прихода Избавителя. Но на его беду вдова Кацнер решила пригласить Педоцура из Бердичева! Сват и сватья приедут из Киева, а в Киеве понимают толк в музыке. Вот она и захотела пригласить большой и знаменитый оркестр. И главное - чтоб сыграли поминальную молитву Эль мале рахамим на новый мотив. Скряга помер, и что с того, если она истратит на свадьбу одной сотней больше?..

А реб Хаимл, как услышал, едва не повредился рассудком, сохрани нас Господи.

Весь городок взволновался. Всем в Махновке дорог и люб их реб Хаимл, все гордятся своим музыкантом, а главное - кто не знает, с какой надеждой, с каким терпением дожидался реб Хаимл этой свадьбы... Собрались евреи на совет, и после долгих переговоров, слез и причитаний было решено, что играть на свадьбе у госпожи Кацнер будут реб Хаимл со своей ватагой, но прежде реб Хаимл отправится за счет вдовы в Бердичев и привезет от своего учителя Педоцура новую мелодию молитвы Эль мале рахамим.

Получил реб Хаимл от госпожи сколько-то денег на дорожные расходы, половину отдал жене и детям на пропитание, а на оставшиеся деньги нанял подводу и отправился в Бердичев.

И здесь начинается история нашего напева.

Сказывают люди: Нет бедному счастья. Так оно и есть.

Реб Хаимл прибыл в Бердичев, а Педоцур в то самое время отправился из Бердичева в Тальну играть на исходе субботы, на трапезе Мелаве-Малка... Потому что тальненский цадик очень ценил Педоцура и даже любил повторять, что его музыка обнажает сокрытые в Писании тайны, да жаль, что тот сам не понимает, что открывает его скрипка. Так что Педоцура частенько приглашали к Мелаве-Малка.

В великом затруднении оказался реб Хаимл. Вернуться домой ни с чем никак нельзя, ведь он клятвенно обещал привезти новую мелодию от Педоцура. Не может он и ехать следом в Тальну либо дожидаться его возвращения, потому что госпожа дала ему весьма скромную сумму, он же оставил жене сумму значительную, а у самого в кармане жалкие гроши.

Ходит-бродит удрученный реб Хаимл по улицам и базарам Бердичева день, ходит другой, и вдруг видит - что за чудо! Средь бела дня, в будень, идет себе по базару женщина, разодетая в субботнее платье и разубранная в праздничные украшения, а голова покрыта небывалой шалью с длинными кистями - шалью цветной и переливчатой.

А в руке у женщины - большое серебряное блюдо. А следом за нею - много-много музыкантов, и она вдруг остановится перед каким-нибудь домом или лавкой и пускается в пляс. Она остановится - и музыканты останавливаются и вместо песни начинают играть плясовую. А городские жители окружают их толпой, и все окна и двери распахиваются настежь - и всюду люди...

Музыканты играют, женщина пляшет, а кисти на ее шали носятся в воздухе, словно пестрые птицы. Блюдо блестит и сверкает огневыми бликами, а женщина говорит в голос: Мазл-тов! И весь народ отвечает ей: Мазл-тов! Люди кидают ей монетки, а она танцует для того, кто кинул, и ловит монеты на блюдо, что у нее в руках. Женщина пляшет, музыканты играют, монеты звякают о блюдо, шелковые кисти порхают,

и весь Бердичев полнится возгласами: Мазл-тов! Мазл-тов! Так собирают там на приданое невесте!

Бердичев - еврейский город, и у бердичевских евреев есть свои обычаи.

А реб Хаимл смекает, что перед его глазами делается. Знает он, что здесь женщины придумывают для невесты танцы, а Педоцур - мелодии, и что у каждой невесты свой танец и своя мелодия. Когда наступает пора выдавать девушку замуж, приходят женщины к Педоцуру за музыкой и в простоте душевной рассказывают ему все, как есть: кто невеста, и из какой она семьи, и сильно ли она бедна, и сколько бед и несчастий довелось ей вытерпеть, пока она не заневестилась, и все-все... А Педоцур сидит себе и слушает, глаза закроет, бороду свою поглаживает - и слушает. Женщины все говорят, а уж он мурлычет под нос новую мелодию, и вторит напев рассказу женщин, и пересказывает всю жизнь бедной невесты...

Все это реб Хаимлу ведомо, и все ж таки вот он стоит, разиня рот, и слушает, слушает, а глаза, как горящие головни.

Такого напева он еще никогда в жизни не слыхивал! Эта мелодия смеется и плачет одновременно, одним дыханием... Печаль и наслаждение, страх и надежда, и жалоба души, и исповедь сердца - все в том напеве.

Реб Хаимл даже подскочил от великой радости: есть у него новая мелодия от Педоцура, нашел он то, что искал!

Не откладывая, нанял реб Хаимл телегу в обратный путь. А балагола, как водится, нашел еще седоков, и реб Хаимл ничего против не имел. И те попутчики - а они, надо сказать, толк в пении знали - рассказывали после, что едва въехали в Махновку, как реб Хаимл принялся напевать.

То была та самая мелодия, которую он услышал на базаре в Бердичеве, напев Мазл-тов! на выданье бедняцкой невесты. Но в устах реб Хаимла напев этот изменился совершенно: счастливое Мазл-тов обернулось горестным Эль мале рахамим.

А город бурлит, и средь городского шума, словно из самого этого гомона, зазвучала тихая и приятная мелодия... Вот она окрепла чуть-чуть, вот наполнилась сладостью и разлилась над городом и городским шумом. И казалось, что лес стал огромным хором и запел в помощь реб Хаимлу.

А напев ластится и жалуется, тоскует и молит о снисхождении, и голос, словно голос недужного, что просит о продлении жизни. Я всего-навсего человек, - говорит напев, - жизнь моя - одни муки, а силы невелики. Ангела Смерти я боюсь, страшусь темной могилы, а еще больше - очутиться в аду. Ты же - излечиваешь всякую плоть... Господь милосердный и сострадающий...

Изменился напев, сделался частыми и глубокими вздохами, воплями истерзанного сердца, и кажется слушающим, что исповедуется больной, исповедуется в своих грехах, рассказывает о всей жизни своей, и, вспоминая о каждом грехе, ударяет себя рукою по сердцу. Вручает душу свою Господину всех душ...

Легкий трепет прошел, словно веянье крыл Ангела Смерти...

А напев все крепче делается, а вздохи все горестнее. Голос дрожит и пресекается, рвет душу и сердце, исторгается из самых глубин. Вырвался стон, и унесся ввысь, и оборвался от невыносимых мук. И снова пробудился, и снова умолк. Вот он стучится во Врата Небесные и снова бессильно падает тяжким, долгим вздохом. И замолк, пропал...

Страшное безмолвие - умер человек!

А напев пробуждается вторично, словно вой, плач великий и ужасный, горючие, жгучие слезы закипают в нем... Всхлипывают, рыдают все домашние. И перекрывает все звуки женский голос - голос вдовицы, оплакивающей супруга своего, и вторит ему голос ребенка, голос сироты, дрожит он, как трепещет испуганное осиротевшее сердечко...

И снова меняется напев: долгое нестройное

причитание звучит в нем. И седоки в телеге словно видят голоса - видят большую толпу народа, идущего проводить покойника, и резкие выкрики: Подаяние спасает от смерти! Подаяние спасает от смерти!. Хаимл оплакивает умершего, все лесные деревья провожают его сдавленным плачем, и в последний раз прорезает общее рыдание голос ребенка, сироты, что стоит у разверстой могилы и читает Кадиш...

И снова меняется напев, и плач превращается в так называемый штайгер, задушевную и нежную мелодию, и вот уже напев проникается энергией, заражается воображением, наполняется надеждою и уверенностью. Он утешает, наставляет, обращается к вашему сердцу в светлой своей печали: Судия справедлив, и в суде Его милость; есть Господь и на земле, Бог живой и милосердный, Он дал, Он и взял. Благословенно Имя Его!

И завершился напев, но едущие в телеге все еще слышат его... А когда перевели дух, спросили у реб Хаимла, откуда, мол, и что это за напев такой. И реб Хаимл ответил, что это Эль мале рахамим - Боже милосердный - для дочери Кацнера.

- Не стоит она такого напева, - решили попутчики, - а ты, реб Хаимл, покоришь сердца, восславят тебя киевские гости...

Но не восславили реб Хаимла гости из Киева.

Та свадьба была не просто свадьба, как принято во Израиле. Явились киевские гости, юноши и девушки, и у них одно желание - танцевать. Зачем им душевные излияния, зачем им грусть и печаль? На пиршество они прибыли, а не на поминки.

И по кому петь Боже милосердный? По этому скряге-покойнику? Был бы скупердяй жив, он бы за дочерью и половины приданого не дал, и уж точно не видать бы ей таких нарядов да таких украшений.

Если бы тот скряга встал из могилы и увидел бы подвенечное платье из белого шелка да еще с турнюром, да эту фату и эти цветы, если бы он посмотрел на все эти вина и сласти, на обилие мяса и рыбы, заготовленных для праздничного застолья, уж верно не вынес бы и вторично отдал бы Богу душу.

На что им все эти церемонии, все эти скучные отжившие обряды?..

Хаимл дал знак хору, и будто шорох прокатился, будто деревья перешептываются. А Хаимл ведет смычком, сердце его переполнено, брови трепещут, и приглашенные из Махновки покачивают себе головами, настраивают в лад сердца. У женщин навернулись слезы, все в зале исполнились благоговения, как вдруг раздался голос киевского гостя:

- Что это? Свадьба или похороны?

Хаимл будто не слышит. Закрыл глаза и знай себе играет, а тот, из Киева, насвистывает, и свист его буравит тело и пробирает до самых костей. Он свистит себе без передышки. В одно мгновенье схватил мелодию и пошел насвистывать в лад со скрипкой лихо и непочтительно. Музыканты оробели и умолкли, один реб Хаимл не сдается и продолжает играть, играть и петь.

Голоса скрипки и человека - что искорки малые, и вот уж залихватский свист одолевает святую мелодию... Напев убегает, а свист догоняет. Настигает, и треплет, и рвет на части...

Уж реб Хаимл со струны на струну перескакивает - силится уберечь свой чистый напев от губителя и - не может...

Пена появилась на губах его, в глазах - огонь полыхает, лицо побелело, словно известь, а руки движутся все быстрее и быстрее, но не в мочь ему пересилить дерзкий свист.

И тут ослушалась скрипка! Что это? Разве так душа печалится? Пропал Эль мале ра-хамим - вместо него понеслась буйная пляска, танец безумных и одержимых, не приведи Господь! Пляшут ангелы-губители, пляшет сама преисподняя!..

Вдруг оборвалась струна, и смолкла скрипка.

- Браво, Хаимл, браво! - закричали киевские гости. - Ублажили мы душу покойничка!..

Перевела с иврита Зоя Копельман.