У каждого из нас есть свой образ прекрасного.

Розовый куст под окном, мама в ее любимом синем платье, грозовое небо над головой, картина, которую мы видели в музее...

Когда же мы пытаемся выразить словами красоту, или любовь, или, скажем, гнев, становится ясно, что не может быть одного "правильного" описания: каждый человек по-своему чувствует и воспринимает вещи, у каждого – свой воображаемый образ, которым он пользуется, когда не хватает слов.

Так я думала, когда пыталась найти верные слова, чтобы написать вам о музыке. Замечательный композитор Ф. Мендельсон сказал однажды: "О музыке так много говорится и так мало сказано! Я убежден, что не все можно выразить словом – если бы я думал иначе, то не стал бы сочинять музыку".

Не собираясь, однако, отказываться от чудесного дара – слова, – я хотела бы передать вам мое представление о еврейской музыке стихотворением, которое по сути – напев, рассказывающий о другом напеве, который, я надеюсь, зазвучит и для вас.

Эсти Палант

Баллада о коне

Йорам Тѓар-Лев

Приметил как-то старый пан красивого коня.

Зовет он Мошке-конюха, кричит: ”И для меня

Купи такого же точь-в-точь –чтоб на спине пятно,

И чтоб на лбу темнело пятно еще одно,

Чтоб отливала грива черненым серебром.

Вот на покупку сто рублей –

И мигом за конем!”.

На ярмарке и шум, и гам... Пробившись сквозь толпу,

Вдруг видит Мошке: конь стоит, привязанный к столбу,

Точь-в-точь такой как велено –и на спине пятно,

И между глаз темнеет пятно еще одно,

И отливает грива черненым серебром.

Хозяин - молодой мужик –

Поет: тирим-бом-бом.

И Мошке просит: ”Подари мне песенку свою!

Будь ласков, научи меня, и я с тобой спою”.

Тот ухмыляется в усы: "Не жалко научить,

Но прежде пятьдесят рублей я должен получить”.

И Мошке достает кошель, и вот уже вдвоем,

К стене трактира прислонясь,

Поют: тирим-бом-бом...

Допели песню до конца. И на закате дня

Хватился Мошке, что забыл про белого коня.

^_ ”Эй, сколько стоит твой скакун?

Продай красавца мне -

Две темные отметины на лбу и на спине,

И отливает грива черненым серебром...”

^_ ”Ну что ж? Отдам за сотенный.

И порешим на том”.

Но пятьдесят я заплатил, осталось пятьдесят!”

Мужик смеется: ”Шутишь! Столкуемся навряд.

За пятьдесят целковых ты песню взял мою,

Я задарма напевы свои не отдаю".

И отвернулся Мошке от мужика с конем.

Идет, не озирается,

Поет: тирим-бом-бом.

Вернулся Мошке к пану, но без коня, один.

”Прочь со двора, бездельник!” –взъярился господин.

Куда деваться Мошке? С ним дети и жена.

Черны на лбу и на спине от плетки два пятна.

И день, и ночь по деревням, сквозь лес и бурелом.

Холодные-голодные

Поют: тирим-бом-бом.

За годы повидали немало разных мест.

И под вечер однажды вошли в большой уезд.

Настал исход субботы, и три звезды горят.

Раввин сидит довольный, гостям усталым рад:

"Куда вы и откуда? В каких краях ваш дом?”.

Они вместо ответа

Поют: тирим-бом-бом!

Хасиды веселятся, хохочут, сбившись в круг.

А у раввина щеки побагровели вдруг,

Ударил об стол кулаком, в глазах сверкает гнев:

”Должно быть, вы оглохли? Да это ж наш напев!

Придет Машиах бен Давид, с ним вместе мы споем

Вот этот, долгожданный

Напев – тирим-бом-бом”.

Перевела с иврита Елена Аксельрод.

К главному меню

Однажды раби Мойше Лейб из Сасова устроил на свои средства бракосочетание неимущих жениха и невесты. Стоял он рядом с ними под свадебным балдахином, а потом, когда заиграли музыканты, стал плясать. Один из напевов так ему полюбился своей красотой, что в волнении воскликнул он, обращаясь к окружающим:

- Дай Бог, чтобы с этой мелодией проводили меня в последний путь, когда настанет мой срок!

Прошли годы.

Однажды ехали некие музыканты на свадьбу в Броды. Внезапно поднялась метель, лошади потеряли направление и сбились с пути. Возница, искусный в своем ремесле, пытался вернуть их на прежнюю дорогу, да все безуспешно. Недоумевал он: что случилось с его лошадьми, всегда такими покладистыми? Упрямятся, словно злой дух в них вселился! Уж он их и так, и эдак уговаривал - сперва ласковыми речами, потом построже, наконец, не выдержал и рассердился:

- Коники-орлики вы мои, столько лет возили вы меня по горам и долам, и на свадьбы - да умножатся! - и на похороны - спаси Господь! Служили верно мне и в зной и в стужу... Кормил я вас овсом отборным, кнута на вас не поднимал... Что ж вас нелегкая дернула перечить хозяину, дармоеды вы этакие! Да еще в такой день, когда мы на свадьбу едем! Ну, погодите же! Не хотите меня слушаться - послушаетесь моего кнута!

Кнут ли помог, или что другое, но лошади тронулись с места. Медленно, шаг за шагом, выбрались ездоки на правильную дорогу.

По пути встретилось им кладбище, и увидали музыканты многолюдные похороны. Спросили: кого хоронят? И ответили им:

- Цадик, раби Мойше Лейб из Сасова, покинул сей мир.

Среди музыкантов был один старик. Услыхав это, погрузился он в глубокую задумчивость, а спустя какое-то время воскликнул:

- Послушайте-ка, что мне вспомнилось. Много лет тому назад, на свадьбе у бедняков, которую устроил раби Мойше Лейб (благословенна память праведника!), играли мы одну мелодию - я помню ее и сейчас, - и восхитился ею раби, и сказал: "Дай-то Бог, чтобы играли ее на моих похоронах". Возьмем же скрипки и флейты, друзья мои, и сыграем для нашего раби!

Так они и поступили.

Перевела Ирина Верник.

К главному меню

Жил когда-то один еврей, звали его Аврум. Аврум так хорошо играл на скрипке, что люди прозвали его Аврум-скрипач.

У Аврума было доброе сердце. Он часто играл на еврейских свадьбах, а денег за свою музыку не брал. Нарочно играл на свадьбах у бедняков, которым в любом случае музыкантов нанимать не на что. Если же богатый еврей приглашал Аврума, тот отказывался:

- Есть и другие скрипачи. Они с радостью для вас сыграют, потому что вы можете им заплатить. А я играю у тех, кто платить не может.

Но и у Аврума была семья, и надо было заботиться о ее пропитании. Каждый день отправлялся Аврум на поиски какой-нибудь работы, чтобы было на что купить хлеба жене и детям. Но за игру на скрипке денег все-таки не брал.

А надо вам сказать, что Аврум был лучшим скрипачом в своем городке. Под его музыку пускались в пляс и стар и млад, евреи забывали горести и заботы, и веселье с песнями и танцами затягивалось далеко за полночь.

Вот однажды пришел к Авруму богатый еврей и говорит:

- Аврум, единственную дочь я замуж отдаю и потому очень тебя прошу: приходи сегодня играть на ее свадьбе. А уж о награде не беспокойся, я щедро тебя одарю.

Они еще говорить не кончили, как раздался стук в дверь, и в дом вошел бедный еврей, одетый в заплатанный кафтан и сильно потертые штаны.

- Да простят мне мою дерзость, - сказал бедняк, - но у меня только одна дочь, и сегодня я выдаю ее замуж. Не согласится ли достопочтенный музыкант сыграть на ее свадьбе. Только вот отплатить ему я вряд ли сумею.

- Ни о чем не беспокойся. Ступай к гостям и готовься к свадьбе, - ответил Аврум бедному еврею, а богатый так и ушел ни с чем.

И Аврум пришел на свадьбу к бедняку. О, как играла его скрипка, какие выводила мелодии! То нежные и чистые, как сама невеста, то гордые и уверенные, как молодой жених, а то такие удалые, что все шли танцевать. Радость и веселье охватили и гостей, и сватьев. Как вдруг...

Какой-то незнакомец взобрался на стул и громко объявил:

Звуки музыки увлекли нас,

и никто не стоит на месте -

Эти туфли и эти сапожки -

молодым: жениху и невесте.

И в самом деле достал из котомки две пары обуви и вручил их молодым. А сам опять выкликает:

От танцев и от музыки дом ходит ходуном -

Одежды справим новые невесте с женихом!

И достает из котомки новые одежды для молодоженов. Не успели они его поблагодарить, а уж он опять:

Нет большей радости, чем жениху от невесты -

К столу пожалуйте - отпразднуем вместе!

И что бы вы думали? Откуда ни возьмись появился накрытый стол, а уж на нем, поверьте, было, что выпить и чем закусить. Незнакомец же вновь выкликает:

Мазл-тов! Черпайте радость полными горстями!

Подходите, вот подарки хозяевам с гостями!

И вынимает из своей котомки разные вещи и дает каждому в руки. А под конец обратился незнакомец к Авруму-скрипачу и сказал:

- Доброе у тебя сердце, Аврум! Ты даришь свой талант бедным. Вот тебе золотая скрипка. Играй на ней на свадьбах бедняков, и ее звуки будут им слаще богатства. Тебе же будет наградой их счастье.

И с этими словами незнакомец исчез. А старый раввин сказал:

- Удостоились мы видеть Илью-пророка.

Пересказал Хаим Баркан. Перевел Ури Борохов.

Давид играл на арфе и игрой своею и пением смирял злые страсти в душе царя Саула. А когда Давид сам сделался царем, арфа висела у него над ложем, прямо против окна. В полночь дуновение северного ветра мягко касалось струн арфы, и арфа играла сама собою. От ее волшебных звуков царь пробуждался, брал Тору и немедленно принимался за ученье. С полуночи до первых лучей зари сидел Давид над Законом или сочинял псалмы, а когда закончил Книгу Псалмов, обратился к Всевышнему, да будет Он благословен:

- Услышь, Боже, пение мое! Пусть мои песни и славословия звучат в домах молитвы и домах учения во веки веков!

И еще сказал Давид (Псалмы, 117:17):

- Не умру, но буду жить и рассказывать о делах Господа!

Но, как известно, все люди смертны. Стал Давид пытать Господа о сроке своей кончины. Ответил ему Всевышний:

- Я так постановил, что человеку не дано знать, когда его настигнет смерть.

Однако Давид всё настаивал, всё упрашивал, и Господь уступил:

- В субботу ты умрешь! И произойдет это скоро, ибо пора уж сыну твоему Соломону воссесть на престол.

Но Всевышний не сказал Давиду, в какую именно субботу придет за ним Ангел Смерти.

А царь Давид по субботам имел обыкновение петь и размышлять над Торой, и до того это был любо Всевышнему, что Он не удержался и сказал:

- Один день, проведенный тобою над Торой, Мне дороже тысячи жертвоприношений, которые в свое время принесет на жертвеннике в Храме твой сын Соломон.

Об этих словах Бога вспомнил теперь Давид и с еще большим усердием стал заниматься по субботам, а если утомлялся - пел псалмы. В день, когда настало время Давиду умереть, пришел за ним Ангел Смерти. Но Давид поет, Имя Божие у него на устах - и Ангел Смерти перед ним бессилен.

Что делать? Как тут быть? Ангелу Смерти тоже свое дело исполнять надобно. Решился он на хитрость. Позади Давидова дворца был сад, а в саду - деревья. Пошел Ангел Смерти и тряхнул деревья. Слышит царь Давид странный шум. Любопытно ему стало поглядеть, что там происходит. Оставил он Тору, прекратил пение и решил выйти в сад. Ступил на лестницу, а одна из ступенек возьми да обломись - упал царь Давид и умер.

По книге Х.Н.Бялика и Х.И.Равницкого Сефер ^~га-агада. Перевел Ури Борохов.

К главному меню

Музыкант
Нахум Гутман

Сложный вопрос.

Барух Сегалович-Кинори занимал комнатку на втором этаже дома на окраине Петах-Тиквы.

Сейчас он занят тем, что пришивает к брюкам пуговицу. Барух стоит у распахнутого окна и всякий раз, когда иголке надо пройти сквозь пуговичную дырочку, с силой наваливается на подоконник.

Вообще-то он не портной - наперстком он не пользуется. Ему важен только результат. От усердия кончик языка его высунулся наружу и вольно прогуливается влево и вправо между губами.

А мозг в это время продолжает работать над тем, чем занимался все последние месяцы. Барух Сегалович-Кинори сочинял музыку для скрипки и фортепиано. Он хотел написать музыку Земли Израилевой: не грустную и надрывную, навевающую тоску мелодию галута, не такую, которая напоминала бы арабские или украинские напевы, не зажигательную хору.

Короче, ему было совершенно ясно, какой его музыка быть не должна.

Он хотел, чтобы она была сильной и скромной, и уверенной в себе. Чтобы слушая ее, каждый догадался, что Барух Сегалович-Кинори родился, живет и даже умрет именно в Земле Израиля...

В углу.

За школьной партой мы с Барухом сидели вместе. Я сказал сидели, но правильнее было бы сказать - стояли. Уж слишком часто нам приходилось стоять в одном из классных углов.

Ему постоянно попадало за то, что он не слушает урока, а перебирает пальцами, словно играет на пианино. Меня же ловили на том, что я изрисовываю тетрадки и понятия не имею, о чем говорит учитель.

Не думаю, что мы были правы. Более того, мы стыдились наказания - и все равно снова и снова оказывались в углу.

После школы наши дороги разошлись... Я слышал, что он всецело отдался музыке. Когда мы встретились, голову его венчала пышная шевелюра, тело раздалось и из ворота белой рубашки гордо возносилась крепкая шея. Глаза Баруха смотрели на мир открыто и слегка презрительно. В любое время года он был обут в парусиновые туфли, и я еще подумал, что он мало заботится о материальной стороне жизни, что само по себе не так уж здорово...

Потом я узнал, что Барух ездил в Вену и там продолжил учебу. По прошествии нескольких лет он вернулся и стал давать уроки музыки в поселке Петах-Тиква.

А сейчас мы видим, как он изо всех сил наваливается на подоконник и проталкивает иглу через пуговичную дырочку в то время, как его язык совершает прогулку вправо-влево. Можете мне верить: пуговица, пришитая таким образом, будет держаться вечно.

Уже игла с трудом протискивается в заполненное нитками отверстие, но Барух этого не замечает. Он думает о музыке. Она начинается тихо и осторожно. Первые фразы варьируют мелодию. Она нежна, и эта нежность заполняет уже многие такты. Баруху хочется перейти к чему-то иному, но он не знает, как это сделать, как возмутить спокойное течение звуков. Для этого нужна внезапная дерзость.

Барух подергал пуговицу, крепко ли пришита. Пуговица сидит прочно, уж скорее брюки треснут, чем она расстанется с ними.

И вдруг - мощный звук потряс черный воздух ночи. То был рев осла.

Наш осел торопливо обежал все поле, а когда вышел на дорогу, позволил себе замедлить ход, отчего вернулся в поселок лишь к ночи.

Он втянул в себя пряные запахи и повернул на пустырь, что возле Барухова дома. Остановился в изумлении, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в темноте, и задумался.

Вдруг ему вспомнилась вечерняя пробежка вдоль полей, он набрал в легкие побольше воздуха, улыбнулся, веки его смежились от наслаждения, шея вытянулась и из глотки вырвался сильный и протяжный рев. Осел запел.

Он пел, обращаясь к невидимым в ночи ослам и ослицам, славил их натруженные копыта и жаловался на то, что в эту чудную росистую ночь он одинок в огромном спящем мире.

Песня осла завершилась пожеланием доброй ночи всем его трудягам-сородичам. Говоря по правде, то был обыкновенный ослиный рев, но Барух воспринял его по-своему.

Что услышал Барух Сегалович-Кинори в реве осла.

Минорные созвучия, словно что-то томило и не отпускало, пока сердце не сбросило с себя эту тяжесть. И тогда зазвучали сильные голоса: наводящее ужас форте.

Тьма все сгущается. Три глухих стука. Ответа нет.

И может быть, солнце больше никогда не засияет на небе. Воцарится тьма. Этого допустить нельзя. Надо протестовать, бороться! Надо объявить мраку войну!

Ну и шум, ну и разноголосица! Инструменты напрягаются изо всех сил, вот-вот лопнут.

Ухо радостно внемлет этому грохоту. А сердце приговаривает:

Хорошо, хорошо. Ну-ка, еще сильней! Еще громче! Ну-ка, задай им как следует!

Звуки фанфар перекрывают все голоса оркестра - они готовы померяться силами со всей вселенной.

Потом слышится краткое, дробное ржанье.

Мощь оркестра стихает, оставляя в сердце радость и свободное, незаполненное пространство. Тишина. И вдруг закрадывается сомнение: Куда мы идем? Ведь мы так малы перед этим огромным мирозданьем...

Вопросы точат душу: Надо ли? Сможем ли?

И когда Барух увидел усталого осла, послышались уханья духовых: Ах-ух-ух! - и вместе с ними пришло облегчение:

Отдохни. Всему есть начало и конец. Жизнь вечна. На смену нам придут другие. Солнце непременно взойдет. Скрипки убеждают нас в этом мягко, проникновенно.

Молодость прекрасна. Стоит жить. Сердце наполняется покоем, смирением, тишиной.

Оборвался ослиный рев...

Грандиозный успех Баруха Сегаловича-Кинори.

Все это время Барух стоял как вкопанный. Рев, который длился не более двух минут, показался ему бесконечным. Все исчезло: комната, Петах-Тиква, пуговица...

Когда рев затих, Баруху почудилось, что он упал с высокого утеса и невидимый магнит втянул его в комнату, к пуговице и штанам. Надо признаться, он вернулся в привычное окружение без особого восторга.

Но когда взгляд его упал на стопку чистых листов нотной бумаги, он понял, что нашел - нашел не просто завершение своей мелодии, а концерт для оркестра!

В порыве благодарности выскочил Барух

из дома, предоставив иголке свободно лететь вслед за ним на реющей нити. Он различил в темноте серую спину осла, который стоял скромно потупившись, словно завершивший исполнение своей партии скрипач. Барух подошел к нему, взял его за уши и поцеловал в лоб.

От нахлынувших чувств Барух не заметил, как неприятно колется щетина на морде животного...

Что таить? Грусть вернувшегося в комнату Баруха можно сравнить лишь с грустью поэта, которого только что покинула муза.

Та ночь стала поворотной в судьбе Баруха.

Он сочинил концерт. Симфонический оркестр исполнил его. Концерт имел успех. Знаменитый дирижер, весь в черном, в упоении направлял музыкантов, и его черный локон взлетал и падал над высоким белым челом. Бурные аплодисменты - как это у нас водится, весьма бурные - сотрясли зал по окончании музыки.

Барух был смущен всем этим великолепием. Несмотря на контрасты, музыку отличало внутреннее единство высокого замысла. От волнения на глаза Баруха навернулись слезы. Он обвел взглядом зал: мужчины с лысинами, облаченные в черное, дамы с завитыми волосами в вечерних туалетах сидели в передних рядах и энергично хлопали. Обычно Барух смотрел на них свысока, но в этот раз он почувствовал, что любовь к ним наполняет его сердце. Ведь они вместе с ним приобщились к некой тайне. Он глядел на них с умилением, и губы сами собою шептали: Осел.

Перевел Ури Борохов.

К главному меню