Меж двух городов
Амнон Шамош
Свой хедер я закончил в Халебе, а дальнейшее воспитание и образование
получал в Тель-Авиве, втором городе в моей жизни. Город был юн и красив.
И свеж. Не город, а этакий маленький озорник. Веселый и дерзкий. Я влюбился
в него с первого взгляда. Я был словно пьян от свободы. Как парень, которому,
наконец, удалось вырваться из-под материнского надзора на свидание к девушке
своей мечты.
Когда мне сказали, что я буду ходить в школу Бялика, я был уверен, что
Бялик – директор этой школы. Лицо поэта было мне знакомо по книгам, и
я надеялся, что увижу его. С волнением я стал готовить себя к тому, как
я поздороваюсь с ним, с нашим национальным поэтом, и в глубине души уже
представлял себе, как он по-отечески ущипнет меня за щеку. Когда наивность
моя обнаружилась, я утешал себя тем, что, если бы Бялик и вправду был
директором, то вне всякого сомнения потрепал бы меня по щеке, а не отодрал
бы за уши.
Мне сказали, что в школе с нами будут учиться и девочки. Это удивляло
и волновало. Но я и представить себе не мог, что их окажется так много
и они будут такими красивыми. И такими раскованными. Еще долго потом я
думал,что взрослые в этой стране совсем не понимают душу мальчишки, если
полагают,что можно сидеть в одном классе с девочками и находить при этом
время для занятий.
Спустя считанные дни я переменился. Остриг волосы, которые до того были
длинными и вились, мода на длинные волосы у парней тогда еще была неизвестна
в стране. Укоротил я и брюки, теперь едва достававшие мне до колен. Стал
носить очки, когда учителя поняли, что я не вижу написанного на доске.
Научился мешать в классе. И приобрел множество новых приятелей, приехавших,
как говорится, из семидесяти стран. Из семидесяти, конечно, преувеличение;
наверное, из двадцати. По большей части, из западных стран. Ребята говорили
мне, что, если я перестану так выделять в своей речи «хет» и «аин», то
буду просто как все. И добавляли, тоже из самых лучших побуждений, что
происхождение мое по мне не заметно. Я же безусловно стремился быть как
все. И «хет» с «аином» не так глубоко засели у меня в глотке, чтобы я
не мог облагородить их, а то и вовсе от них избавиться. Но что-то во мне,
чего я и сам до конца не понимал, встало на пути этой естественной тяги
к растворению.
Иврит я освоил одним махом. Однако не обошлось и без нескольких недоразумений.
Спустя несколько дней после моего появления в классе учитель географии
сообщил нам, что на следующем уроке мы увидим «волшебный фонарь». Что
такое фонарь, я знал, знал и значение слова волшебный. А посему и не задавал
вопросов. Я ожидал, что нам покажут некую волшебную лампу, вроде лампы
Алладина, например. Вместо этого нас повели в темную комнату и стали проецировать
на стену фотоснимки с видами Греции. Я решил, что учитель передумал и
покажет нам волшебный фонарь в другой раз. После короткой переменки мы
вместе с учителем географии вернулись в класс. Он начал рассказывать нам
об Афинах. Неутоленное любопытство заставило меня поднять руку и спросить
со всей возможной вежливостью: «Учитель, а когда же мы увидим волшебный
фонарь?». Класс разразился хохотом. Все, включая учителя, сочли, что я
нарочно прикидываюсь простачком, чтобы повыпендриваться. До сих пор истина
скрыта от них. Но за мной закрепилась слава шутника. Убедившись, что слава
эта бежит впереди меня, я и сам уже стал стараться не ударить лицом в
грязь. И превратился в записного шутника класса. В этом качестве мне жилось
легко и спокойно, ведь страх учительской палки уже не висел надо мной.
Сидевшее во мне озорство, сдерживаемое там, в Халебе, здесь вырвалось,
наконец, наружу. Восприятие иврита как бы со стороны давало мне множество
поводов для шуток, порой преднамеренных, порой непроизвольных.
Наш учитель музыки был симпатичным человеком, помешанным на своем предмете.
С трудом я смог уяснить себе, что музыка может изучаться в школе. Но в
числе прочих нелепостей принял и эту, и с восторгом. Пока мы разучивали
песни, я был донельзя доволен. Когда дошли до нот, радости моей поубавилось
и поубавилось сильно. Однажды учитель появился на уроке, сияя от удовольствия,
и рассказал, что достал фильм, настоящий фильм, в котором мы сможем увидеть
все инструменты оркестра, которые играют все вместе, не теряя, однако,
индивидуального своего звучания. Он собрал в зале три класса сразу, и
в этом заключалась первая его оплошность. И не объяснил мне, что значит
«дирижер», и то была его вторая – и фатальная – ошибка.
Никогда прежде я не видел оркестра, и уж тем более – дирижера. Мне и в
голову не приходило, что такой человек существует и зачем. Когда погас
свет и начался фильм, я был сама сосредоточенность. Музыка звучала довольно
красиво, хотя, конечно, и в подметки не годилась хору нашей синагоги «Охель-Моэд»,
пение которого я слушал по субботам. Воцарилась тишина, которую вдруг
прорезало тихое замечание учителя, сделанное почти шепотом:
– А теперь обратите внимание, как он дирижирует. Посмотрите на дирижера
– руководителя оркестра.
– Он руководитель, потому что руками водит?– спросил я тем же тихо-шелестящим
тоном.
Громовой хохот вырвался сразу из сотни глоток, только и ждавших повода
для разрядки. Учитель решил, что я сделал это нарочно. Но все еще сохранял
самообладание, чтобы не мешать музыке. Со всех сторон зашикали, и смех
понемногу стих.
Фильм
продолжался. Но горячие угольки смеха еще тлели под золой. Если в начале
фильма камера задерживалась на каждом инструменте, то теперь сопровождала
дирижера во всех возможных ракурсах. И тут я увидел картину, которую до
той поры мне в жизни не доводилось видеть: почтенный взрослый человек,
почти старик, выставляет себя на смех, да еще перед целым оркестром: подпрыгивает,
всплескивает руками самым забавным образом, зажмуривает глаза и прикрывает
лицо рукой, как если бы произносил «Шма Исраэль», и вдруг снова прыгает
как одержимый и указывает на одного из музыкантов; делает ему знаки рукой,
словно приказывая встать, а тот делает вид, будто следит за каждым его
движением, но остается-таки на месте. В первые минуты я просто с изумлением
наблюдал за этим типом – он показался мне слишком уж солидным для клоуна.
Но когда, придя в полное неистовство, он задергался всем телом, как лулав,
и стал трясти головой, словно в судороге, – я не смог сдержать смеха.
Краем глаза я видел, как учитель музыки меняется в лице. Я старался подавить
смех, но тогда он превратился в какое-то дробное хихиканье. Когда учитель
побагровел и стал что-то бормотать в мою сторону, рухнула последняя плотина.
Я хохотал до рези в животе, увлекая за собой все собрание, неожиданно
обнаружившее развитое чувство юмора и присоединившееся ко мне. Некоторые
в прямом смысле слова корчились от смеха, повалившись на пол. Фильм остановили.
Учитель музыки подошел ко мне. Я видел, что он на грани взрыва, но ничего
не мог с собой поделать. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, было,
что, если бы он взял в руки палку и хорошенько отлупил бы меня по пальцам,
то наверняка бы выплеснул весь свой гнев и успокоился, быть может, самым
распрекрасным из существующих способов. Огромным усилием воли он овладел
собой. Пыхтя и отдуваясь, как кузнечный мех, он уставился на меня налитыми
кровью глазами, казалось, готовыми испепелить меня на месте, и спросил:
– Это ведь ты говорил про «вождение руками», не так ли?
– Д-да, учитель, – пролепетал я, вспоминая палку хахама из хедера.
– И ты думаешь, это смешно?
– Нет, но я взаправду не понял, почему он так называется. Честно. Клянусь
Господом и свитками Торы.
– Ты еще и дерзишь! И клянешься именем Господа!
Тут мне на выручку пришел мой близкий друг, один из лидеров класса, взявший
меня под свою опеку.
– Учитель! Он новый репатриант, учитель. Он еще многих слов не знает.
«Дирижер» и «руководитель» – трудные слова.
– Новый репатриант?! – изумился учитель. – Почему же вы не сказали мне,
что он репатриант? Превосходящий всех веселостью нрава! Профессиональный
террорист. И из какой же страны он приехал? – обратился он к моим товарищам,
подчеркивая тем самым, что со мной-то говорить не о чем.
– Из Сирии, – донеслось сразу с нескольких сторон.
– А-а, так я и думал, – успокаиваясь, заключил учитель музыки.
Я покраснел. Я весь кипел. Напряжением всех сил мне удалось сдержать слезы,
уже собравшиеся на донышке раненой моей гордости и почти переливавшиеся
через край. Но я простил ему. Я знал, что я нанес удар по самому дорогому,
что у него было, – по музыке.
А может быть, и нет, так и не простил ему. Если бы простил, то вряд ли
бы вся эта история сохранилась в моей памяти и время от времени заново
вставала перед глазами.
К учителям я кое-как попривык, хотя учитель без палки по-прежнему казался
мне чем-то вроде ведра без ручки. А к идее, что учить меня станет учительница,
да еще будет говорить мне, что делать, – привыкнуть было трудно. Первое
столкновение произошло из-за субботних свечей. Учительница уверенным и
высокомерным тоном объясняла в классе, что во всех еврейских общинах в
честь прихода субботы зажигают свечи.
– В Польше и Литве, России и Германии, Китае и Японии. И в Сирии, – она
деланно улыбнулась в мою сторону, – и Египте, и в Ираке. Эта традиция
сохраняется, где бы евреи не пустили корни.
Я не знал, что значит «пускать корни», но не это разозлило меня.
– Неверно! – громко сказал я. И ощетинился как ёж, приготовившись защищаться.
– Что неверно? – подошла ко мне учительница, протянув руку к моему локтю.
– То, что вы сказали, – ответил я, убирая руку.
– И что же именно я сказала неверного?
– У нас не зажигают субботних свечей.
– Так, наверно, у вас дома не соблюдают традиции…
– Неправда! – перебил я.
– У тебя все не так. Так встань и объясни всем нам, что же тут неверно.
Я встал и сквозь стиснутые зубы процедил:
– Я не о нашем доме говорил. У нас в Халебе все евреи соблюдают субботу,
все делают благословение на вино, но никто не зажигает свечей. Нет у нас
такого обычая.
– Но этого просто не может быть…
Вот и спорь с женщиной! Мы нашли компромисс: спросим у моих родителей.
Ясное дело, прав оказался я. Зажигать свечи с наступлением субботы не
в обычаях евреев Халеба. Тот, кто зажигал, пользовался у нас масляными
плошками с фитилем, а вовсе не свечами, а для ребенка это совсем не одно
и то же.
Учитель Танаха был самым старым в школе. Ему было трудно поддерживать
дисциплину в классе, поэтому он вечно грозил, что, если мы не понимаем
по-хорошему, то он может и палку в руки взять. Разговоры о палках и цитаты
из гневных назиданий пророков не производили на нас впечатления. Если
бы у него и вправду была палка в руках, не раз мелькало у меня в голове,
это было бы спасением для его расстроенных нервов.
Но вообще меня пленила свобода, выпавшая на мою долю в Эрец-Исраэль, включая
и свободу на занятиях. На уроках Танаха, к примеру, мы играли в «Господа».
Ты кладешь руку на какую-нибудь страницу в Танахе, а я – на другую страницу.
Потом считаем, сколько раз упоминается имя Господа во всех его формах
на каждой из страниц. Тот, на чьей странице больше «Господов», ясное дело,
и был победителем, или, иначе, – тот, кто первым набирал сотню.
– Читайте Писание внимательно! – бывало, взывал к нам учитель с мольбой
в голосе, почти уткнувшись носом в книгу и вздернув очки на лоб. Мы же
были увлечены игрой, считали и записывали.
– Двенадцать, – как-то раз громко вырвалось у меня. Это было число «Господов»
на моей странице.
– Совершенно верно! – обрадовался учитель Танаха. – «И у Шломо двенадцать
наместников над всем Израилем». Глава 4, стих 7. Хорошо, очень хорошо.
И поставил мне в журнал «отлично». Я же, удостоившись с «Божьей» помощью
оценки «отлично», приложил немного усилий и удержался на этом уровне в
течение всего года.
Но большинство учителей как раз были совершенно нормальными. Даже директор,
можно сказать, был человеком. Хоть и не Бялик, чего я много месяцев не
мог ему простить, но все же вполне приятный человек. Во что мне поначалу
верилось с трудом. Когда однажды Бат-Шева сказала мне: «Не веришь, пойдем
хоть у директора спросим!» – я подумал, что она рехнулась. Мне стало не
по себе при одной мысли, что придется стоять перед ним и объясняться.
Кроме того, я опасался, что он рассудит не по справедливости, потому что
Бат-Шева была самой красивой девочкой в классе и у всех учителей ходила
в «любимчиках». Но я не мог отказаться обратиться за решением к верховной
власти. Да и вообще, Бат-Шеве не так-то легко было в чем-либо отказать.
«Он говорит, – сказала директору Бат-Шева и милым жестом указала на меня,
– что мы все говорим на иврите с сефардским произношением и что сефарды
говорят более правильно, чем ашкеназы».
– И он прав, – сказал директор (до чего же приятно слышать, что ты прав,
да еще из уст директора и в присутствии Бат-Шевы!), – мы говорим на иврите
с сефардским выговором, потому что он ближе к древнему ивриту. Мы должны
стремиться выговаривать «хет» и «аин» и все остальное, как восточные евреи.
Ну, после такого приговора я стал постоянно приходить к нему со множеством
вопросов, какие только могут прийти в голову смышленому ребенку с хорошо
подвешенным язычком. Директор отвечал мне с любовью и пониманием и даже
извинялся за ошибки, допущенные при воскрешении языка из мертвых, как
будто это он в них виноват. Однажды директор сам начал задавать вопросы.
– Сколько у тебя братьев? – спросил он.
– Восемь нас.
– А нас девять, – сказал директор. – Двое все еще в России, трое живут
в Америке, и четверо здесь. Большие семьи не только у вас, – добавил он
просто. – В моем поколении это была средняя еврейская семья в Восточной
Европе.
Увидев, что я впитываю каждое его слово, склонился ко мне и сказал, как
если бы решился поделиться со мной тайной:
– О Хаиме Вейцмане слышал? Так вот – он один из двенадцати братьев.
Это мне понравилось. Даже очень. Оказаться в одной компании с директором
школы и Хаимом Вейцманом, это вам не шутки.
Будет лучше, если на этом я и закончу свой рассказ, потому что, если все
рассказать сегодня, то что останется на потом? Спешить некуда, ведь вчерашние
истории не изгладятся из памяти ни завтра, ни даже послезавтра.
Перевел с иврита С. Гойзман
Амнон Шамош – израильский прозаик и драматург, родился в 1938 г. в
городе Халеб (Сирия). .
Продолжение раздела "Литературные
страницы"
Содержание
|