Меж двух городов

Амнон Шамош

Свой хедер я закончил в Халебе, а дальнейшее воспитание и образование получал в Тель-Авиве, втором городе в моей жизни. Город был юн и красив. И свеж. Не город, а этакий маленький озорник. Веселый и дерзкий. Я влюбился в него с первого взгляда. Я был словно пьян от свободы. Как парень, которому, наконец, удалось вырваться из-под материнского надзора на свидание к девушке своей мечты.

Когда мне сказали, что я буду ходить в школу Бялика, я был уверен, что Бялик – директор этой школы. Лицо поэта было мне знакомо по книгам, и я надеялся, что увижу его. С волнением я стал готовить себя к тому, как я поздороваюсь с ним, с нашим национальным поэтом, и в глубине души уже представлял себе, как он по-отечески ущипнет меня за щеку. Когда наивность моя обнаружилась, я утешал себя тем, что, если бы Бялик и вправду был директором, то вне всякого сомнения потрепал бы меня по щеке, а не отодрал бы за уши.

Мне сказали, что в школе с нами будут учиться и девочки. Это удивляло и волновало. Но я и представить себе не мог, что их окажется так много и они будут такими красивыми. И такими раскованными. Еще долго потом я думал,что взрослые в этой стране совсем не понимают душу мальчишки, если полагают,что можно сидеть в одном классе с девочками и находить при этом время для занятий.

Спустя считанные дни я переменился. Остриг волосы, которые до того были длинными и вились, мода на длинные волосы у парней тогда еще была неизвестна в стране. Укоротил я и брюки, теперь едва достававшие мне до колен. Стал носить очки, когда учителя поняли, что я не вижу написанного на доске. Научился мешать в классе. И приобрел множество новых приятелей, приехавших, как говорится, из семидесяти стран. Из семидесяти, конечно, преувеличение; наверное, из двадцати. По большей части, из западных стран. Ребята говорили мне, что, если я перестану так выделять в своей речи «хет» и «аин», то буду просто как все. И добавляли, тоже из самых лучших побуждений, что происхождение мое по мне не заметно. Я же безусловно стремился быть как все. И «хет» с «аином» не так глубоко засели у меня в глотке, чтобы я не мог облагородить их, а то и вовсе от них избавиться. Но что-то во мне, чего я и сам до конца не понимал, встало на пути этой естественной тяги к растворению.

Иврит я освоил одним махом. Однако не обошлось и без нескольких недоразумений. Спустя несколько дней после моего появления в классе учитель географии сообщил нам, что на следующем уроке мы увидим «волшебный фонарь». Что такое фонарь, я знал, знал и значение слова волшебный. А посему и не задавал вопросов. Я ожидал, что нам покажут некую волшебную лампу, вроде лампы Алладина, например. Вместо этого нас повели в темную комнату и стали проецировать на стену фотоснимки с видами Греции. Я решил, что учитель передумал и покажет нам волшебный фонарь в другой раз. После короткой переменки мы вместе с учителем географии вернулись в класс. Он начал рассказывать нам об Афинах. Неутоленное любопытство заставило меня поднять руку и спросить со всей возможной вежливостью: «Учитель, а когда же мы увидим волшебный фонарь?». Класс разразился хохотом. Все, включая учителя, сочли, что я нарочно прикидываюсь простачком, чтобы повыпендриваться. До сих пор истина скрыта от них. Но за мной закрепилась слава шутника. Убедившись, что слава эта бежит впереди меня, я и сам уже стал стараться не ударить лицом в грязь. И превратился в записного шутника класса. В этом качестве мне жилось легко и спокойно, ведь страх учительской палки уже не висел надо мной. Сидевшее во мне озорство, сдерживаемое там, в Халебе, здесь вырвалось, наконец, наружу. Восприятие иврита как бы со стороны давало мне множество поводов для шуток, порой преднамеренных, порой непроизвольных.

Наш учитель музыки был симпатичным человеком, помешанным на своем предмете. С трудом я смог уяснить себе, что музыка может изучаться в школе. Но в числе прочих нелепостей принял и эту, и с восторгом. Пока мы разучивали песни, я был донельзя доволен. Когда дошли до нот, радости моей поубавилось и поубавилось сильно. Однажды учитель появился на уроке, сияя от удовольствия, и рассказал, что достал фильм, настоящий фильм, в котором мы сможем увидеть все инструменты оркестра, которые играют все вместе, не теряя, однако, индивидуального своего звучания. Он собрал в зале три класса сразу, и в этом заключалась первая его оплошность. И не объяснил мне, что значит «дирижер», и то была его вторая – и фатальная – ошибка.

Никогда прежде я не видел оркестра, и уж тем более – дирижера. Мне и в голову не приходило, что такой человек существует и зачем. Когда погас свет и начался фильм, я был сама сосредоточенность. Музыка звучала довольно красиво, хотя, конечно, и в подметки не годилась хору нашей синагоги «Охель-Моэд», пение которого я слушал по субботам. Воцарилась тишина, которую вдруг прорезало тихое замечание учителя, сделанное почти шепотом:

– А теперь обратите внимание, как он дирижирует. Посмотрите на дирижера – руководителя оркестра.

– Он руководитель, потому что руками водит?– спросил я тем же тихо-шелестящим тоном.

Громовой хохот вырвался сразу из сотни глоток, только и ждавших повода для разрядки. Учитель решил, что я сделал это нарочно. Но все еще сохранял самообладание, чтобы не мешать музыке. Со всех сторон зашикали, и смех понемногу стих.

Фильм продолжался. Но горячие угольки смеха еще тлели под золой. Если в начале фильма камера задерживалась на каждом инструменте, то теперь сопровождала дирижера во всех возможных ракурсах. И тут я увидел картину, которую до той поры мне в жизни не доводилось видеть: почтенный взрослый человек, почти старик, выставляет себя на смех, да еще перед целым оркестром: подпрыгивает, всплескивает руками самым забавным образом, зажмуривает глаза и прикрывает лицо рукой, как если бы произносил «Шма Исраэль», и вдруг снова прыгает как одержимый и указывает на одного из музыкантов; делает ему знаки рукой, словно приказывая встать, а тот делает вид, будто следит за каждым его движением, но остается-таки на месте. В первые минуты я просто с изумлением наблюдал за этим типом – он показался мне слишком уж солидным для клоуна. Но когда, придя в полное неистовство, он задергался всем телом, как лулав, и стал трясти головой, словно в судороге, – я не смог сдержать смеха. Краем глаза я видел, как учитель музыки меняется в лице. Я старался подавить смех, но тогда он превратился в какое-то дробное хихиканье. Когда учитель побагровел и стал что-то бормотать в мою сторону, рухнула последняя плотина. Я хохотал до рези в животе, увлекая за собой все собрание, неожиданно обнаружившее развитое чувство юмора и присоединившееся ко мне. Некоторые в прямом смысле слова корчились от смеха, повалившись на пол. Фильм остановили. Учитель музыки подошел ко мне. Я видел, что он на грани взрыва, но ничего не мог с собой поделать. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, было, что, если бы он взял в руки палку и хорошенько отлупил бы меня по пальцам, то наверняка бы выплеснул весь свой гнев и успокоился, быть может, самым распрекрасным из существующих способов. Огромным усилием воли он овладел собой. Пыхтя и отдуваясь, как кузнечный мех, он уставился на меня налитыми кровью глазами, казалось, готовыми испепелить меня на месте, и спросил:

– Это ведь ты говорил про «вождение руками», не так ли?

– Д-да, учитель, – пролепетал я, вспоминая палку хахама из хедера.

– И ты думаешь, это смешно?

– Нет, но я взаправду не понял, почему он так называется. Честно. Клянусь Господом и свитками Торы.

– Ты еще и дерзишь! И клянешься именем Господа!

Тут мне на выручку пришел мой близкий друг, один из лидеров класса, взявший меня под свою опеку.

– Учитель! Он новый репатриант, учитель. Он еще многих слов не знает. «Дирижер» и «руководитель» – трудные слова.

– Новый репатриант?! – изумился учитель. – Почему же вы не сказали мне, что он репатриант? Превосходящий всех веселостью нрава! Профессиональный террорист. И из какой же страны он приехал? – обратился он к моим товарищам, подчеркивая тем самым, что со мной-то говорить не о чем.

– Из Сирии, – донеслось сразу с нескольких сторон.

– А-а, так я и думал, – успокаиваясь, заключил учитель музыки.

Я покраснел. Я весь кипел. Напряжением всех сил мне удалось сдержать слезы, уже собравшиеся на донышке раненой моей гордости и почти переливавшиеся через край. Но я простил ему. Я знал, что я нанес удар по самому дорогому, что у него было, – по музыке.

А может быть, и нет, так и не простил ему. Если бы простил, то вряд ли бы вся эта история сохранилась в моей памяти и время от времени заново вставала перед глазами.

К учителям я кое-как попривык, хотя учитель без палки по-прежнему казался мне чем-то вроде ведра без ручки. А к идее, что учить меня станет учительница, да еще будет говорить мне, что делать, – привыкнуть было трудно. Первое столкновение произошло из-за субботних свечей. Учительница уверенным и высокомерным тоном объясняла в классе, что во всех еврейских общинах в честь прихода субботы зажигают свечи.

– В Польше и Литве, России и Германии, Китае и Японии. И в Сирии, – она деланно улыбнулась в мою сторону, – и Египте, и в Ираке. Эта традиция сохраняется, где бы евреи не пустили корни.

Я не знал, что значит «пускать корни», но не это разозлило меня.

– Неверно! – громко сказал я. И ощетинился как ёж, приготовившись защищаться.

– Что неверно? – подошла ко мне учительница, протянув руку к моему локтю.

– То, что вы сказали, – ответил я, убирая руку.

– И что же именно я сказала неверного?

– У нас не зажигают субботних свечей.

– Так, наверно, у вас дома не соблюдают традиции…

– Неправда! – перебил я.

– У тебя все не так. Так встань и объясни всем нам, что же тут неверно.

Я встал и сквозь стиснутые зубы процедил:

– Я не о нашем доме говорил. У нас в Халебе все евреи соблюдают субботу, все делают благословение на вино, но никто не зажигает свечей. Нет у нас такого обычая.

– Но этого просто не может быть…

Вот и спорь с женщиной! Мы нашли компромисс: спросим у моих родителей.

Ясное дело, прав оказался я. Зажигать свечи с наступлением субботы не в обычаях евреев Халеба. Тот, кто зажигал, пользовался у нас масляными плошками с фитилем, а вовсе не свечами, а для ребенка это совсем не одно и то же.

Учитель Танаха был самым старым в школе. Ему было трудно поддерживать дисциплину в классе, поэтому он вечно грозил, что, если мы не понимаем по-хорошему, то он может и палку в руки взять. Разговоры о палках и цитаты из гневных назиданий пророков не производили на нас впечатления. Если бы у него и вправду была палка в руках, не раз мелькало у меня в голове, это было бы спасением для его расстроенных нервов.

Но вообще меня пленила свобода, выпавшая на мою долю в Эрец-Исраэль, включая и свободу на занятиях. На уроках Танаха, к примеру, мы играли в «Господа». Ты кладешь руку на какую-нибудь страницу в Танахе, а я – на другую страницу. Потом считаем, сколько раз упоминается имя Господа во всех его формах на каждой из страниц. Тот, на чьей странице больше «Господов», ясное дело, и был победителем, или, иначе, – тот, кто первым набирал сотню.

– Читайте Писание внимательно! – бывало, взывал к нам учитель с мольбой в голосе, почти уткнувшись носом в книгу и вздернув очки на лоб. Мы же были увлечены игрой, считали и записывали.

– Двенадцать, – как-то раз громко вырвалось у меня. Это было число «Господов» на моей странице.

– Совершенно верно! – обрадовался учитель Танаха. – «И у Шломо двенадцать наместников над всем Израилем». Глава 4, стих 7. Хорошо, очень хорошо.

И поставил мне в журнал «отлично». Я же, удостоившись с «Божьей» помощью оценки «отлично», приложил немного усилий и удержался на этом уровне в течение всего года.

Но большинство учителей как раз были совершенно нормальными. Даже директор, можно сказать, был человеком. Хоть и не Бялик, чего я много месяцев не мог ему простить, но все же вполне приятный человек. Во что мне поначалу верилось с трудом. Когда однажды Бат-Шева сказала мне: «Не веришь, пойдем хоть у директора спросим!» – я подумал, что она рехнулась. Мне стало не по себе при одной мысли, что придется стоять перед ним и объясняться. Кроме того, я опасался, что он рассудит не по справедливости, потому что Бат-Шева была самой красивой девочкой в классе и у всех учителей ходила в «любимчиках». Но я не мог отказаться обратиться за решением к верховной власти. Да и вообще, Бат-Шеве не так-то легко было в чем-либо отказать.

«Он говорит, – сказала директору Бат-Шева и милым жестом указала на меня, – что мы все говорим на иврите с сефардским произношением и что сефарды говорят более правильно, чем ашкеназы».

– И он прав, – сказал директор (до чего же приятно слышать, что ты прав, да еще из уст директора и в присутствии Бат-Шевы!), – мы говорим на иврите с сефардским выговором, потому что он ближе к древнему ивриту. Мы должны стремиться выговаривать «хет» и «аин» и все остальное, как восточные евреи.

Ну, после такого приговора я стал постоянно приходить к нему со множеством вопросов, какие только могут прийти в голову смышленому ребенку с хорошо подвешенным язычком. Директор отвечал мне с любовью и пониманием и даже извинялся за ошибки, допущенные при воскрешении языка из мертвых, как будто это он в них виноват. Однажды директор сам начал задавать вопросы.

– Сколько у тебя братьев? – спросил он.

– Восемь нас.

– А нас девять, – сказал директор. – Двое все еще в России, трое живут в Америке, и четверо здесь. Большие семьи не только у вас, – добавил он просто. – В моем поколении это была средняя еврейская семья в Восточной Европе.

Увидев, что я впитываю каждое его слово, склонился ко мне и сказал, как если бы решился поделиться со мной тайной:

– О Хаиме Вейцмане слышал? Так вот – он один из двенадцати братьев.

Это мне понравилось. Даже очень. Оказаться в одной компании с директором школы и Хаимом Вейцманом, это вам не шутки.

Будет лучше, если на этом я и закончу свой рассказ, потому что, если все рассказать сегодня, то что останется на потом? Спешить некуда, ведь вчерашние истории не изгладятся из памяти ни завтра, ни даже послезавтра.

Перевел с иврита С. Гойзман

Амнон Шамош – израильский прозаик и драматург, родился в 1938 г. в городе Халеб (Сирия). .

Продолжение раздела "Литературные страницы"
Содержание

Ваша оценка этой темы
1 2 3 4 5