   |
Перед Вами электронная версия издание брошюры «Галаха,
Агада и Этика» , изд-во "Амана".
Подробнее об издании этой книги и возможности ее приобретения – здесь.
Zip-файл >>
Авраам Карив
“Сказала Тора: Властелин мира, дай мне приобщиться к этому племени неимущих”. Ялкут Шимони. Рут
1.
Непрерывная полоса еврейских селений проходила по Восточной Европе, и Литва была одной из ее частей. Но в то же время Литва представляла собой некое самостоятельное единство со своим особым путем в еврействе, со своим удельным весом. На существовавшей в прошлом карте диаспор Израиля Литва занимала видное место.
Литва была скромной страной по природе своей и по природе своих жителей. Ее пейзаж – обычный пейзаж для того района, располагающий к грусти: поле и лес, река и озеро. Она не славилась сокровищами природы, ее удел в богатстве мира был невелик. Человек, живший на этой земле, походил на нее; невелик был его удел в больших событиях, происходивших на большой земле. Земля не баловала человека изобилием, а он не баловал ее предприимчивостью и активностью. Там не процветала крупная промышленность, не было большого размаха предпринимательства. Торговля ограничивалась пределами страны, не отличалась особой увлеченностью и авантюризмом, которые обычно сопровождают торговлю там, где она считается главным в мире. Действия человеческие не выходили далеко из круга заработков на пропитание. Обеспеченная жизнь была ступенью, доступной для немногих. Но скромный заработок также доставался нелегко, и был предметом мечтаний многих. Легких заработков не существовало, хлеб добывали тяжелым трудом.
Большинство евреев Литвы, жителей ее местечек и городов, занималось различными ремеслами, служившими для удовлетворения их потребностей, а также потребностей коренных жителей, горожан и крестьян. Они были мельниками, пекарями, портными и шорниками, малярами и стекольщиками, кузнецами, извозчиками, грузчиками. Евреи работали в лесах и на реках. Они делали плоты и занимались сплавом. Они выращивали овощи. Мелкая торговля, как правило дававшая скудный заработок, также была одним из родов занятий евреев и требовала труда и усилий не меньше, чем различные ремесла. Честная жизнь сынов дома Израилева не была легкой. В поте лица своего ели они хлеб и благословляли за него Господа. Разумеется, в Литве были состоятельные евреи – не финансовые тузы – но не они определяли тон жизни. Еврейская община Литвы в большинстве своем была племенем неимущих.
Однако вопреки всему литовский еврей не был физически слабым, изнуренным человеком. Пьянство и невоздержанность не подтачивали его силы, скромная чистая жизнь была источником его здоровья. Физический труд также закалял их тела из поколения в поколение. На стороне иноверцев были собаки, камни, злодейский кулак и жажда убийства и крови, но евреев нельзя было назвать слабыми по сравнению с ними. Более того, почти в каждом еврейском селении были силачи, которые в базарные дни наводили страх на нееврейских жителей окрестностей. Но не телу придавали евреи первостепенное значение. Один талмид хахам был выше десяти богатырей. Тело беспрекословно подчинялось власти духа, добровольно передавало ему право первенства, ибо во внутренней жизни ничто не навязывало свою волю силой. Лестница еврейского общества опиралась на достоинства души, носившие иудейский характер.
2.
Литва, которую я покинул юношей в начале Первой мировой войны, была царством Шулхан арух в большей мере, чем царством Николая.
В этом северо-западном районе, географически близком к Германии, но входившем в состав царской России вплоть до перемен, произошедших в нашем веке, евреи создали свой внутренний еврейский мир, обособленный, почти не знающий чужою влияния. В душевном, духовном смысле еврей чувствовал себя там на своем месте, насколько это возможно на чужой земле в непосредственной близости от враждебно настроенных властей. Власть была жестокой, но она еще не проникла во все клетки жизни, и евреи игнорировали ее, забывали о ее существовании, как только могли. Они были самостоятельными не только в сфере религиозной и духовной, торговые и деловые отношения между евреями осуществлялись в большинстве случаев без посредничества государственных органов, а в случае конфликта обращались к раввину. Крайне редко евреям приходилось пользоваться официальным языком государства и языком нееврейского населения. Даже зная чужой язык, евреи обычно пользовались им только в торговли с крестьянами и горожанами, но не в качестве языка чтения, языка духовной пиши. Абсолютное большинство евреев Литвы, включая элиту народа, черпало духовную пишу из книг с еврейскими буквами. Книжный шкаф еврея того поколения был полностью еврейским. У женщин, умевших читать, были свои священные книги, главным образом на идиш. В последнем поколении постепенно прибавлялись также газеты и книги для чтения на иврит и идиш, которые оказывали влияние на различные слои народа.
Образ и ритм жизни в доме и за его стенами в праздники и в будни были истинно еврейскими. Казалось, что даже круговорот года, смена явлений в мире происходит согласно еврейскому календарю. Еврейские праздники как бы отмечали пределы времен года, как если бы между ними существовала связь. Так казалось, что благословение месяца определяет погоду. Например, было известно, что мороз крепчает, когда благословляют месяц шват, а когда благословляют месяц тамуз, усиливается жара. Начиная с месяца элул дуют холодные ветры. Серьезное вдумчивое настроение наполняет собой тайники души, и ветры снаружи перекликаются с внутренним духом настроением, как будто они происходят из одного источника – ближаются Дни покаяния.
Недельные разделы Торы также делили год на малые звенья, придавая каждому из них особый колорит. Нельзя сравнить, например, раздел Hoax с разделом Лех-леха или раздел Корах с разделом Балак. Менялся герой недели в синагоге, в хедере, а в известной мере также и в доме. Менялся даже воздух снаружи, в нем витали другие стихи, письма начинали другим “леседер” (к разделу). Недельный раздел служил указателем времени как в частных письмах, так и в официальных документах.
Не только год делился согласно порядку еврейской жизни. У дня тоже были свои еврейские часы. Вид улицы говорил, продолжается ли в синагоге царствование утренней молитвы или молитва уже закончена. В любом еврейском селении, малом или большом, чувствовался особый характер часа, связывающего день с ночью, между минхой и вечерней молитвой. Обычно в эту пору отдыхают от дневных трудов и забот, так было у евреев. Сапожник и портной, часовщик и возница, мелкий лавочник и торговец, состоятельный еврей и бедняк, все оставляли свои занятия и забывали о своих бедах, чтобы провести час в покое и получить удовольствие от жизни. Но куда шли евреи в поисках отдыха для души? Разумеется, в синагогу или в учебный дом. Не было другого места, где человек мог бы провести свободное время. В определенной мере это святое место служило местом встреч для жителей, которые обсуждали там также вопросы обыденной жизни, политики и местные дела. Святое выделяло место для будничного, вероятно, для того, чтобы предотвратить создание другого общественного места, где обыденность могла бы поднять голову слишком высоко. Жизнь и так полна обыденностью, особых предназначенных для нее ломов не строили. Поэтому в синагоге допускались немногословные разговоры о будничном, которые интересуют простого человека. Но в основном удовлетворение, которое получал еврей, черпалось им из другого источника: лист Гемары, глава Мишнайот, отрывки из Эйн-Яаков, раздел Хаей адам или чтение псалмов всем молитвенным собранием или в одиночку, каждый в соответствии со своим уровнем и уровнем группы, к которой он принадлежит, т.е. группы изучающих Талмуд. Мишнайот и т.д. Евреи, не участвовавшие ни в учении, ни в чтении псалмов, если такие вообще встречались – находились как бы вне общества. Каждый стоял на ступени, подходящей и подобающей ему, и это приносило ему удовлетворение, не только удовлетворение духовное, но также и наслаждение и удовольствие в прямом смысле слова. Это было источником обновления и свежих сил, отрады для души. А если в тот день выступал с проповедью ранний или магид (проповедник), евреи испытывали особое удовольствие, общее для мужчин, женщин и детей. Хорошая проповедь увлажняла глаза в мужском отделении синагоги и вызывала слезы в женском отделении. В Литве, которую считали рассудочной и сухой, в глубине трепетало горячее, восприимчивое сердце. Тому, кто не знает об этом свойстве, не найти ключ к литовскому еврею.
Евреи, пребывающие в пространстве между минхой и вечерней молитвой, в большинстве своем простые труженики, особым образом связывали день с ночью. Люди по разному завершают свой день: одни за стаканом крепкого напитка, как это принято в некоторых странах, другие за пустыми разговорами и злословием, карточной игрой и тому подобным, третьи в погоне за удовольствиями кинематографического царства. Пути расходятся, отличаются друг от друга, но у них есть одна общая сторона: душа сбрасывает с себя свой положительный груз, и инстинкты, дремавшие на протяжении дня, пробуждаются, выходят из укрытий. Далеким от всего этого был путь, проложенный возле наших старых жилищ. В сумерках еврей выходил из своего дома не для того, чтобы дать волю дурному инстинкту, он шел беседовать с инстинктом добрым, ибо теперь наступало его время. Он стремился не к опустошению, а к наполнению. Этот час был для еврея духовным ритуальным омовением. Он стряхивал с себя пыль дня, освобождался от части его материальности и возвращался домой более одухотворенным и чистым, чем был, выходя оттуда. Еврейская струна, быть может, ставшая немного менее упругой за день, вновь натягивается в нем. Это значит, что день не клонится, не спускается к вечеру, а. наоборот, устремляется ввысь. К вечеру человек восходит, вечером он возвышается.
Это одна из основ еврейского образа жизни, которую можно определить так: всякий конец во времени находился на подъеме, а не на спуске, в частности вечер также пребывал под знаком восхождении. Совершенно очевидно, что эта основа с особой силой проявлялась по отношению к субботнему дню. Дни совершали восхождение к царству Субботы. Приближение Субботы давало себя знать уже в середине недели. В четверг можно было уловить ее аромат, а пятница была не обычным будничным днем, а преддверием замка Субботы. Раввин и возница, богатый и нищий, каждый еврей готовился в преддверии, чтобы войти в священный дворец. Частица святой Субботы уже пребывала в доме с полудня пятницы, но все же великий час наступал внезапно. Мир еврейства в Литве не был окружен мистикой, таинственные лучи книги Зоар не проникли глубоко в его среду, но когда на землю спускались сумерки субботнего дня, в литовском местечке бывали минуты, когда казалось, что миры застыли и молча прислушиваются к приближению Субботы. А из дома исчезало царство будней, уступая место царице, которая придет с огнями свечей. В религиозной жизни Израиля роль женщины не была ведущей, но тихое священнодействие, воцарение Субботы в доме, было предоставлено женщине, хозяйке дома. И с каким достоинством исполняла женщина эту роль. Ее душа трепетала, когда губы шептали слова благословения, и душа дома трепетала вместе с ней. Благословение над свечами, когда руки заслоняют лицо и слеза нередко увлажняет ладони, – это одно из самых святых мгновений в жизни еврейского дома. О чем плакала мать в праздничный час зажигания субботних свечей? То, чего не предчувствовала она, было предвидено ее судьбой: святая Суббота приходила в дом, обреченный на гибель, обитатели покинут дом и уйдут, одни на смерть, и другие на муки ада, третьи на скитания, одни за непроницаемые завесы, другие – кладывать фундамент нового еврейского мира... Мать над субботними свечами – это тихая мистерия, содержащая в себе тайны еврейского существования. Иная встреча с Субботой, в обществе народном, ждала отца и сыновей.
По пустеющим улицам евреи неторопливо шли в синагогу. Шехина Субботы посетила их заранее, чтобы сопровождать их еще до того, как они будут петь для нее песни сретения Субботы. А затем все члены семьи садились за субботний стол, напоминавший плавучий остров, отдалявшийся от всего будничного в мире, окруженный святой безмятежностью. Субботняя скатерть покрывала и скрывала шесть будничных дней, труды и заботы, беды прошлые и беды, которые могут произойти. Подданные царицы Субботы садились за ее стол в мире, который весь добро.
Евреи Литвы не слишком баловали свое тело, но в субботу ему придавали значение, о котором оно и мечтать не могло на протяжении шести дней недели, и это начиналось уже накануне. С тела смывали пот будней, а вместе с ним и сами будни. Чистое и приближенное к Субботе, оно было достойно попробовать субботние лакомства. А когда приходила Суббота, она щедро одаряла человеческое тело своим благословением – благословением стола, каждого согласно его положению, и благословением отдыха, которое все получали в равной мере и которое было тем приятнее и желаннее, чем больше нуждалось в нем тело. Иначе говоря. Суббота обращалась с телом, как с лицом высокопоставленным и благородным... Но не оно было главным, а та, что пребывает в нем. С нею Суббота говорила на языке пламени свечей, на языке Мир вам ангелы мира, на языке напева Кидуш и даже на языке вкуса субботних явств, в которых чувствовалась одна особая приправа, на языке Песни песней и дважды Писание, один раз Таргум. Долгую беседу вела Суббота с той, что пребывает в тайном укрытии, беседу, которую не дано истолковать, но имя которой – святая беседа. А та, к которой проникала Суббота, чтобы тихо беседовать с ней, – ве она оставалась прежней, как вчера, как третьего дня, как три дня тому назад? Это она и не она, душой дополнительной зовется она теперь. Образное выражение? Нет, определение того, что чувствовал каждый еврей в день субботний и что непонятно тому, кому неведом истинный вкус еврейской Субботы.
А когда святой день клонился к вечеру, над жилищами Израиля витала печаль расставания. Сумерки сгущались, превращаясь в стену теней, как будто стремясь преградить путь Субботе, чтобы она не торопилась уходить. Но звезды уже мерцают в высотах и говорят: Не удерживайте ее, ибо настал час исхода Субботы. И хозяйка дома, которая вчера зажита святые огни, стоит теперь, когда в доме еще не зажжен будничный свет, у окна и тихо, печально говорит: Боже Авраама, Твоя милосердная святая Суббота уже накидает нас...
Так бегут дни субботы приходят и уходят, год приближается к концу. А конец года подобен лестнице, стоящей во времени, которая ведет к Дням покаяния, дням очищения и духовного восхождения.
Дважды в году евреи делали основательное очищение. Дом и всю домашнюю утварь убирали и чистили перед праздником весны. Песах. Шкафы, комоды, кушетки выносили на улицу, будто готовились литовские евреи к новому исходу из Египта. Жены погружены в хлопоты, мужья в изгнании, а когда придет праздник, он найдет жилище, ставшее воплощением чистоты, и каждый угол встретит его с умытым смеющимся липом. Но было и другое внутреннее очищение, очищение души и освобождение ее от грязи, приставшей к ней на протяжении года, – тобы чистым войти в новый год. Такая чистота означала: без обиды и злости, без неприязни и злопамятства между людьми. Евреи просили прощения друг у друга и прощали друг другу, и открывали новую страницу во взаимоотношениях. Так поступали в Литве, так было и в других еврейских селениях, святых общинах. Первый вид очищения, направленный на все, что окружает человека, претерпевая изменения формы, переходит от поколения к поколению. Но несчастна стала та, что зовется душой. Наши простодушные отцы заботились о ее чистоте, но их ставшие мудрыми сыновья забыли о ней...
Потом наступай праздник Кущей (Сукот), наиболее продолжительный из еврейских праздников. Старательно исполнял литовский еврей заповедь Торы: Веселись в праздник твой. В этот праздник стены учебных домов видели евреев, пьющих хмельное, но эти стены не видели еврея, которого выпитое им лишало самоконтроля, и не слышали недостойных речей. Однако пиво делало свое дело, евреи пели:
Благословен Ты, Боже наш, сотворивший нас во славу Себе и подобные песни. Стены могли помнить такое чтение только с прошлогоднего праздника. Во все дни года в Литве было принято петь в таком собрании только на свадьбе или брит мила, когда веселье связано с исполнением заповеди. Обратим внимание на характер полупраздничных дней (хол амоэд) в еврейском образе жизни. Строгость предписаний праздника не распространялась на них, но обычно евреи не занимались работой за исключением необходимого для удовлетворения нужд человека. Таким образом, каждый из двух продолжительных праздников, Песах и Сукот, включал в себя неделю отдыха. Иначе говоря, еврейский календарь предоставлял каждому труженику ежегодный двухнедельный отпуск в праздничной атмосфере. Этот отпуск получали все одновременно, чтобы еврею не пришлось одиноко отмечать свой праздник, в одиночестве проводить свой отпуск.
Чем больше всматриваешься в порядок и смену времен у евреев, тем отчетливее видишь, как прочно были связаны они с еврейской душой. Самая скромная из наших книг, еврейский календарь, – это книга души нашего народа.
Как удивительно и глубоко то, что большая радость и празднована на протяжении нескольких дней связаны с тем, что придает еврейскому миру высокое напряжение и серьезность, которые не сравнимы ни с чем, – связаны с Торой.
В Литве, не слишком избалованной радостями, было примечательным, что ежегодный цикл праздников завершался большим празднеством в честь Торы.
Но в честь чего литовские евреи могли устроить великое празднество, если не в честь Торы?
С детских лет сохранилось в моей памяти то, как предавались радости евреи в моем родном городке, в Слободке. Была ночь, и много много людей шло по городской улице с горящими свечами в руках. Глаза ребенка и звезды на небе с удивлением и восхищением смотрели на это шествие. Весь город праздновал, отмечая завершение изучения Талмуда в старом учебном доме. Я помню только один такой день, потому что цикл изучения охватывал семь лет.
Если человек не знал, чему так радуются литовские евреи в один из вечеров, он должен был догадаться, что это связано с Торой.
3.
Тора наполняла собой мир евреев Литвы: изучение Торы было их духовным восхождением: воспитание детей верным носителем Торы – мечтой каждого отца и каждой матери. Самой распространенной колыбельной песней была песенка о белом козленке и маленьком мальчике, которые поделили между собой добро мира: одному – юм и миндаль, другому – ора. В шесть лет ребенок начинал исполнять то, о чем пела ему мать. И даже если ребенок был сиротой, лишенным тепла колыбели и колыбельной песни, о нем также заботились, чтобы он не рос вдали от Торы. В те дни в такой большой стране как Россия всеобщее обучение в детском возрасте существовало только среди преследуемого меньшинства пасынка – у евреев. Не существовало никакого официального закона, но каждый еврейский дом посылал своих маленьких сыновей в хедер. Евреи Литвы не предавались излишествам, только в одном еврей позволял себе роскошь – в плате за обучение. Даже бедняки охотно принимали на себя эту нелегкую ношу, иногда они выбирали для своих детей лучших учителей и платили им больше, чем позволяли обстоятельства. Разве можно считаться с деньгами, когда речь идет об основе жизни?
Обычно в хедере занимались до бар-мицва, до тринадцатилетнего возраста. Многие продолжали учение, одни с учителями Гемары, другие в одной из больших или малых ешив, которыми славилась Литва. Но там, в Литве, учились не только в детские и юношеские годы, в зрелом возрасте, до старости не прекращали занятий. Учились в одиночку и сообща, для этого существовали различные группы, о которых мы уже говорили. Время, которое сегодня тратят на кино, там посвящали учению. Учением занимались в будние дни, и тем более по субботам и праздникам. Народ учился. Неудивительно, что в Литве было много знатоков Торы. И даже простые люди, если среди них не пребывало Учение, то пребывал дух Учения, они, разумеется, приобщились к любви к Торе, прониклись уважением к мужам Торы, чувствуя и понимая, что Тора знатоков также и их Тора. Тора обитает у изучающих ее мудрецов, но для всех евреев она близка в равной мере. И в глубине души необразованного еврея жила надежда, что его сыновья или мужья его дочерей, или сыновья его сыновей и дочерей будут иметь удел в Учении. Знатоки Торы были высшим сословием, открытым для всех, и любая семья могла присоединиться к нему. И действительно, повсюду можно было встретить владельцев сокровищ Торы, отцы которых были бедняками в ней.
Подобно тому, как растения тянутся к солнцу, евреи Литвы тянулись к Торе. Над этой еврейской общиной витали пророческие слова: И все сыновья твои будут научены Господом.
4.
Красой и славой Литвы были ешивы. В большие ешивы, находившиеся там, устремлялись юноши Израиля из близких и далеких мест, не только со всех концов Литвы и граничащей с ней Белоруссии, но также и с Украины, Польши и других мест русской диаспоры. А слава некоторых пристанищ Торы в Литве разнеслась по всему еврейскому миру. Из этих ешив вышли раввины и носители идей иудаизма, которые трудились во всех странах диаспоры.
Однако не нее обучавшиеся в сшивах избирали в качестве своего жизненного пути и профессии деятельность раввина: это не было единственным устремлением и целью ешив. Немало учащихся ешив после женитьбы занималось ремеслами и торговлей, но и на них всегда лежала печать учения. Все они отличались неизмеримым духовным богатством и особым свойственным им обхождением с людьми. В каждом городе и городке в тех местах жили бывшие учащиеся ешив, люди образованные, наделенные добрыми свойствами, уважаемые всеми, лучшие представители общины. Значительная часть еврейской интеллигенции последних поколении – ученые, писатели, общественные деятели – вышла из ешив. А Литва стала классической страной ешив – духовных питомников лучших сил народа.
В поэме Бялика Гаматмид (Подвижник), написанной в 1895 году, есть строки:
Бедные души, унылые души.
Последние искры большого костра.
Там чахнут, как травы средь зноя и суши.
Без срока и смысла, без зла и добра.
Эта мрачная картина, изображенная поэтом согласно его воспоминаниям детства, не имеет ничего общего с действительностью периода расцвета литовских ешив.
Заслугой Литвы является то, что она создала прекрасные ешивы и собрала в них прекрасных еврейских юношей. Там находились не бедные души, унылые души, а сотни юношей в расцвете сил. их глаза сияли добрым светом, липа отражали мысль и внутреннее духовное содержание. Литовская сшива не хотела и не пыталась подавить в своих воспитанниках дух молодости, она только придавала ему серьезное направление. А вдумчивое, серьезное отношение к жизни не имеет ничего общего с унынием и подавленностью. Ученики не старились преждевременно, ибо условия жизни были вполне удовлетворительными, без излишеств, разумеется, но также и без нищеты. Заботились даже о том, чтобы одежда имела приличный вид (исключение составляет ешива Новогрудок, где сознательно пренебрегали внешней стороной, чтобы быть выше обывательских суждений). Обычно здания ешив были просторными, согласно представлениям тех дней, светлыми, хорошо проветриваемыми и хорошо освещенными по вечерам. Проходя мимо, евреи замедляли шаг и прислушивались к голосам учения, доносившимся – стен ешивы: в сердцах пробуждалась добрая зависть, ибо глас Торы был дорог и приятен сердцам. Дух верности Торе пребывал в этих стенах, учением занимались с радостью и любовью, я бы сказал, что от учения получали истинное наслаждение этого мира, которое возрастало и крепло по мере того, как врата Торы раскрывались перед изучавшими ее. Действительно, были люди, тайно увлекавшиеся светской литературой, или такие, которых привлекали к себе другие чары окружающего мира. Перед такими была раскрыта Гемара, но их сердца не были открыты для нее. Бог знает, где были их сердца. Но это пожелтевшие листья на зеленом дереве, которые постепенно опадали. Дерево же оставалось зеленым, как прежде. Но даже в крови таких людей сохранилось нечто от соков родного дерева.
Учение в ешивах было направлено главным образом не на простое приобретение знаний, а на восхождение по ступеням восприятия и понимания. Это называлось “штайген ин лернен” (букв.: восходить в учении) – обновленное качественное понятие, на которое делали упор. Учащегося не рассматривали в качестве ящика, в который кладут готовые листы и книги; он как бы сам участвовал в дискуссиях танаим и амораим, Раши и Тосафот. Бодрость духа и разума давали учащимся беседы учения (реден ин лернен). распространенные в ешивах. – т.е. разъяснение проблемы при посредстве обмена мыслями и мнениями, противопоставления одного предположения другому, выдвижение предположения, вытекающего из другого предположения. Это отдаленно напоминало продолжение Талмуда, построенного подобным образом. Во время подобной дискуссии искры мысли, передаваемые и воспринимаемые, горели всё ярче и ярче. Иногда беседа приобретала острый полемический характер. Постороннему могло показаться. что перед ним два противника. Но в действительности благодаря дискуссиям крепла дружба, как сказано в Гемара Кидушин: Не двигались с места до тех пор, пока не проникались любовью друг к другу, пока не становились друзьями. И не случайно крепли дружеские, братские чувства между участниками дискуссии, ведь, придерживаясь собственного мнения, каждый из них приобщался к знаниям и мнениям товарища. Дело не только в том, что тема обсуждения становилась понятнее и доступнее для каждого. Два разума, которые вели войну друг против друга, как бы шлифовались и заострялись друг о друга. Образно говоря, здесь непреднамеренно воплощался элемент спорта, – гра с мячом мысли, доставлявшая духовное наслаждение, которое не могут представить себе ни игроки, ни зрители на современных площадках и стадионах. Сказанное мною о сходстве не преувеличено. Сегодня мы знаем, что мускулы нуждаются в тренировке для развития и укрепления. Там, в среде учащихся, эта истина была известна применительно к мозгу, т.е. знали, что посредством тренировки и развития ум можно сделать гибким, многогранным, глубоким. Постоянное совершенствование дара мышления являлось одной из задач войны учения, которая велась в сшивах Литвы. Но при этом каждый стремился к истине, а не к дискуссии как таковой и словесной борьбе. Софистика находилась в противоречии с сущностью, литовской учености, и поэтому не была распространена.
Литва не признавала рассуждений ради рассуждений, подобных фейерверку разума, она прокладывала путь к глубокому пониманию.
Великие мужи Литвы не наводили мосты над бездной между двумя далекими друг от друга вопросами. Их логика была прямой и отточенной, благодаря чему они проникали в глубины вещей. Там раскрывали прямой смысл, но не то, что находится на поверхности и является уделом невежд. Спускаясь в колодцы внутреннего содержания, достигали таких глубин, которые казались недоступными, и поэтому никогда и никто не говорил, что ему тесно в области прямого смысла.
Великие мужи Литвы, главы ее ешив, соединяли в одно целое остроумие и ответственность, глубину и ясность. Они чудесным образом оттачивали еврейский ум, и он озарялся ясным светом. Когда этот свет падал на древние листы Гемары, они молодели, расцветали, и каким счастьем было изучать обсуждаемые там сложные проблемы. Словно факел, метол понимания вел по лабиринтам, освещал тропы, и учение становилось радостным и светлым. Наши мудрецы говорили: Посадил меня в место темное – это Талмуд Вавилонский. В Литве Вавилонский Талмуд открыл свой глубинный свет. Не знаю, изведал ли человек в каком либо другом месте то наслаждение учением, которое испытывали в ешивах Литвы. Талмуд и его толкователи, безусловно, также познали там глубокое удовлетворение благодаря тем, кто изучал их.
Удивительно, что гениальные головы не позволяли себе исследовать и изучать проблемы, которые выше их понимания. Подобно тому, как море несет свои могучие волны до определенного установленного для него предела, так литовский разум нес свои волны в мире Абае и Равы. Рава и Шмуэля. рабби Иоханана и Реш Лакиша. не выходя за его пределы. Не Морэ-невухим, а кодекс Яд-га-хазака занимал умы. Ибо ученые евреи Литвы ни в коей мере не были растерявшимися (невухим!) и не знали мучений и сомнений в верованиях и идеях. По отношению к каждому из них исполнился стих Танаха: А праведный верой своей жив будет. В области верований эти наделенные острым умом люди были прямодушными и цельными, не впадали в противоречия ни со своей душой, ни тем более с Богом. Эту целостность и прямодушие передавали в наследие ученикам, из поколения в поколение. Трубы времени возвещали о победах человеческого разума, но этот трубный глас не мог поколебать стену веры. Бушевали ветры, предвещая перевороты и революции, а в Литве, как в прежние времена, звучал печальный дорогой напев: Тану рабанан (мудрецы учили).
5.
Но и в ученой Литве не ограничивались только галахой. Глубины сердец, закрытые для философии, кабалы и хасидизма, раскрылись там перед этическим учением (Mycap).
Отцом движения Мусар, которое возникло и расцвело в Литве, стал рабби Исраэль из Саланта (1810-1885), и у него также были предшественники-учителя, в частности, р. Зундель из Саланта, ученик Виленского Гаона, от которого берет начало все духовное величие в Литве. Однако корни этого движения находятся в типе еврея, формировавшемся на литовской земле на протяжении столетий. Этот еврей не ходил пред Шехиной с заносчиво поднятой головой. Инстинкт самовыпячивания и дерзкого вознесения над ближним не властвовал над ним, разумеется, речь идет о типичном случае, а не об исключении из правила. Великие раввины скромно жили в провинциальных городах, не стремясь и не пытаясь до биться места более почетного и более достойною их. Повсюду можно было встретить людей, которые недооценивали себя, а не переоценивали. За почетом гонятся везде, в Литве же было немало гнавшихся за непочетом. Часто литовского еврея беспокоило чувство, будто он должен кому-то, а не кто-то должен ему. Он не хотел хорошо провести время, напротив, ему жаль было времени проводимого. Человек горюет о потерянных деньгах и не горюет о потерянных днях – ели сторонники движения Мусар. Грустная мелодия подчеркивала значение слов, говоривших об отчете пред самим собой за совершенное. Удивительно то, что это весьма близко к поэзии Адама Гакоэн, которая на несколько десятилетий опередила учение рабби Исраэля из Саланта. Иначе говоря, Литва не была случайным пристанищем для движения Мусар, почва для него была подготовлена. И все же это движение также столкнулось с противодействием со стороны известных раввинов. В малых масштабах в 19 веке в Литве повторилась история противодействия хасидизму в 18 веке. Духовные руководители народа боялись сектантства и выступали против всего, что вызывало хотя бы малейшее подозрение. Однако в конечном итоге этическое учение было принято в большинстве литовских центров Торы. Оно стало краеугольным камнем в сшивах Литвы, а также в тех ешивах за пределами страны, которые шли путями первых и испытывали на себе их влияние. Именно этическое учение придавало ешивам устойчивость и несло удовлетворение душам, оно служило надежной защитой от бурных ветров времени. Противники этического учения не замечали, что оно является противоядием против Гаскалы (движения просвещения), которая получила распространение в Литве в первой половине 19 века. Гаскала пришла из Германии, чтобы захватить еврейские города Литвы. Тогда поднялся литовский еврей – мя р. Исраэля Салантера может служить его коллективным именем – сказал: Меня толкают наружу, я углублюсь внутрь: меня призывают быть меньше евреем и больше человеком, я буду больше евреем, ибо это и значит быть человеком!
Этический метод – это философия еврейства галахи в Литве и его хасидизм. Он не представляет собой ответвления от средневековой философии, каббалы или хасидизма, а является третьей ветвью в иудаизме, которая выросла на этой земле, не испытывал на себе влияния внешних духовных и философских течений. Этическое движение черпало силы из Торы Израиля и жило ею.
Философия занималась исследованием Божественного и основ творения, каббала искала тайну миров, этическое учение скромнее их: оно не устремлялось тайные миры, не выясняло, что находится в высотах, и что внизу, а углублялось в вопрос: в чем заключается долг, предназначение человека в мире. Мусар стремился не к тому, чтобы поставить перед человеком новую задачу, а к тому, чтобы выяснить и понять, основываясь на глубоком изучении, подготовке сердца и устремлении души, что требует от человека Тора. Изучение Торы, письменного и устного Учения, строилось не на аллегории и сравнении, а не непосредственном изучении вопроса как такового. – не поверхности открытого, а его глубин, что в свою очередь требует обнаружения и раскрытия. Устремленность вглубь, достигнутая в сфере Галахи. характеризовала также подход к глубинам Агады в Талмуде и Мидрашим, к толкованиям стихов Танаха, которые дают мудрецы, к высказываниям мудрецов о героях Танаха. а также к рассказам о мудрецах. Сторонники движения Мусар обнаружили, что из всего этого можно извлечь бесчисленные уроки нравственности, общее и частное о жизненном пути, предупреждения об опасностях, подстерегающих человека, и указания на то, как он должен пройти свой жизненный путь. Этический метод так или иначе является новым или обновленным методом изучения еврейских источников. Обширная литература Талмуда и Мидрашим рассматривалась в качестве большого трактата Поучений отцов, посвященного иудейской этике.
Несколько слоев есть в здании этического метода, который, исходя из глубин страха Божьего, пришел к глубочайшим человеческим выводам.
Прежде всего особо подчеркивались заповеди между человеком и ближним его, которыми – непонимания пренебрегают больше, чем заповедями между человеком и Вездесущим. Сторонники этического движения учили, что отношения между человеком и ближним его являются также основами отношений между человеком и Вездесущим. При посредстве своих отношений с ближним человек либо приближается к Вездесущему, либо отдаляется от Него. Даже простые земные начала превращаются таким образом в наивысшие духовные основы. Рабби Исраэль Салантер говорил: Физические потребности моего ближнего – это потребности моей души.
Сфера между человеком и ближним его является широкой и многоплановой, и иудейская этика – в свете представителей движения Мусар в Литве – оникала в ее мельчайшие клетки как бы при помощи некого Божественного микроскопа. Не только убийца совершает преступление кровопролития но также и тот, кто оскорбляет и позорит ближнего словами своими: а грабеж, например, это не только действие вооруженного разбойника, есть также малый, грошовый грабеж. И так во всем. Иначе говоря, мир отношений между людьми является не макрокосмосом, а микрокосмосом, он находится под неустанным контролем этики, цель которой – сделать человека духовно чистым, искоренить в нем зло и приобщить его к абсолютному добру. Чем более человечным становится он по отношению к ближнему своему, тем больше проявляются в нем Божественные начала души.
Но добро и зло пребывают не только в отношениях между людьми. Человек как таковой является сферой действия добра и зла. Всякое движение души является либо добрым, либо дурным. Более того, основы отношения человека к ближнему нужно искать в самом человеке, в его внутреннем мире. Поэтому движение Мусар в Литве уделяет особое внимание вопросу о свойствах, корни которых внутри человека, но направлены они на то, что окружает его. Всякое этическое совершенствование внешнего мира связано с совершенствованием внутренних свойств.
Постижение литовскими мудрецами этих проблем достигло удивительных глубин и высот. В их учебных домах дух Израиля вознесся на одну из самых высоких вершин, достигнутых последними поколениями. Там размышляли о пути человеческом и о величии человека. Обобщающим выводом является следующее: Тора не только возложила на человека определенное число заповедей, ее целью является поднять его на высоту, достойную венца творения, ибо таким и для этого он сотворен. Мысль рабби Натана Финкеля – тарика из Слободки – была главным образом направлена на первого человека, Адама, описанного нашими благословенной памяти мудрецами: перед ним ангелы-служители по ошибке хотели воспеть песнь. Это человек, сотворенный по образу Божьему, это далекое сокрытое начало. Не знаю, было ли в мире другое такое место, в пределах иудаизма или вне его где бы в те времена глаза устремлялись в такие высоты, чтобы увидеть, откуда выходит корень человеческий.
Понятие о человеке как образе Божьем служило основой этического учения, на этой основе строились отношения между людьми. Ведь каждый человек много больше, чем просто человек, а честь человека – это честь Вездесущего.
Другая ветвь литовского этического движения вплотную приближается к современному миру. Представители этою течения, которые были воспитателями и наставниками в ешивах, поняли, что для того, чтобы указать человеку путь, нужно на деле изучить это непростое создание, наделенное могучими силами, имя которому – человек. Не призывая на помощь психологию, они разработали самобытную систему изучения души, ее сильных и слабых сторон. Рассказывают, что еврей из Келема, слушавший лекции по психологии в одном из известных немецких университетов, сказал под конец: Там (т.е. в университетах) занимаются мелочами.
Представители движения Мусар не писали книг. Их учение было учением устным, излагаемым в беседах с учениками. И только в последние десятилетия воспитанники ешив этого направления решили запечатлеть в книгах высказывания своих учителей, пользуясь при этом старыми записями или воспроизводя слышанное по памяти. Вышли в свет книги и статьи. Кто знает, какую часть составляют они из тысяч бесед, которые слышали стены литовских ешив.
Литовский этический метод, имевший несколько направлений, был одновременно теорией и методом воплощения. Теория не являлась самоцелью, она стремилась к воплощению в жизнь. Весь образ жизни в сшивах определялся этим. Дурные свойства обличали и устраняли. Проявление среди учащихся заносчивости или лживости воспринималось как нечто недопустимое и невозможное, подобно тому, как невозможно, чтобы нормальный человек носил платье на изнанке. Даже люли среднего уровня достигали высокой степени чувствительности по отношению к свойствам. И тем более духовные руководители достигли в этом высот: наряду с воспитанием своих учеников эти ваятели душ никогда не прекращали работать над собой и совершенствовать себя в сфере этики, которая не имеет пределов. Они стремились к безупречной чистоте в поступках и словах, в желаниях и мыслях. Они обладали удивительными свойствами характера, служили примером чистоты, благородства и целостности. Кто в большом мире мог представить себе, что в этих провинциальных городках жили люди высшего света?
Многие посвятили себя делу разъяснения хасидизма и распространения его по всему миру, в то время как движение Мусар. его представители и его пути, его представления и достижения все еще остаются неизвестной землей даже для нашего народа, и тем более для мира. Когда придут люди, которые сумеют раскрыть истинный смысл этического учения, его ясный свет будет виден издалека.
Последние представители движения Мусар в Литве, люди небесно чистые, погибли вместе со своими братьями от рук самых нечистых в мире существ. Чувствовала ли скверна, что там, в литовских городках, она нашла самого большого своего врага, – мусар, нравственность в самом чистом ее виде.
6.
Литва была крепостью противников хасидизма, крепостью Виленского Гаона. Хасидизм, покоривший большинство еврейских областей Восточной Европы, остановился перед этой твердыней. Окружающий еврейский мир претерпел значительные изменения, небо и земля приблизились там друг к другу, а она, Литва, как и прежде склонилась над древними листами Вавилонского Талмуда. За пределами Литвы человек летал, поднимался к небесным высотам; Литва же не летала и не поднималась, и не свила себе гнезда в высотах, – она сидела в своем скромном укрытии и изучала Месилат ешарим и Ховот Галевавот, размышляла о долге и роли человека в мире.
Хасидут и митнагдут – это два пути – озаренные светом, и свет одного из них отличается от света другого так же, как свеча отличается от костра.
Пламя свечи, когда ветер не мешает ему, полностью устремлено вверх, но при этом оно не хочет оторваться от фитиля и не пытается взлететь до небес. Оно знает свои пределы и концентрирует в этих пределах всю силу своего света. Подобным образом действует оно на душу, даруя глубину чувству, ясность мысли, и успокаивает волны, вызывающие бурю в сердце. Человеку никогда не придет на ум танцевать при свете свечи, при этом свете хорошо углубляться в слова книги, хорошо вести тихую беседу со своей душой и подводить итог совершенному.
В отличие от этого из костра вырываются языки пламени, один за другим, один возле другого, и взлетают ввысь. Каждый из них и все вместе они как бы хотят достичь небес. Свет костра не имеет ни четкого предела, ни отчетливой формы, он делает расплывчатыми контуры предметов вокруг, как бы лишая их особых, присущих им линий. Свет костра объединяется с тенями, и они пляшут вместе. Этому свету не достичь того, чего достигает ясное пламя, но костер приглашает людей танцевать вокруг него, дать душе разорвать сковывающие ее цепи и вместе с языками пламени устремиться к небесным высотам.
Движение хасидизма и движение его противников отличались друг от друга отношением к душе более, чем представлениями и намерениями. Сила хасидизма в том, что он не дал душе отрезвиться: сила его противников, в частности, литовских, в том, что они не дали душе опьянеть. Таким образом, рядом существовали два мира – два иудейских царства, которые все же представляли собой две противоположности: мир опьянения души, с одной стороны, и мир душевной трезвости, с другой.
Не только от высоких понятий пьянеет душа народа. Под сенью учений и методов, устремленных ввысь, с выразительной быстротой выросли двор и стол рабби с выхватыванием остатков пищи, с записками и т.п.: появились напевы и танцы, рассказы о чудесах: сложился особый религиозный образ жизни, который отвлекал от постоянных трудностей и стеснительных обстоятельств, выводил из болота серой тяжкой действительности и вел человека к жизни, полной переживаний, потрясений, тайн и чудес. Юноши, на которых еще не обсохла роса молодости, евреи среднего возраста и пожилые, на которых лежало бремя заботы о семьях, о том, как добыть средства к существованию, как выдать замуж взрослых дочерей, – всеми ими овладело опьянение, которое одним дало крылья, а с других сняло бремя лет и бед.
Таким образом, хасидизм держался за два конца. В то время как глаз устремлялся в высшие сферы, недоступные для простого смертного, второй конец был направлен на чувства и на фантазию, пробуждал остатки детства в душе, выпускал на свободу дремлющую в душе беспечность и стремление к удивительному. В отличие от этого Литва нашла опору в средней, промежуточной сфере, обойденной хасидизмом, – в сфере ясной и все озаряющей мысли, в сфере чувства, согревающего сердце, не прибегая к фантазиям. В мире хасидизма отдавали предпочтение сумеркам, часу, который стирает границы между реальным и нереальным. Литва достигла духовных высот при свете свечи, озаряющем ночную тьму и ведущем к глубокой сосредоточенности мысли. Хасидизм отвернулся от действительности, отдавая предпочтение легенде. В Литве же стремились сделать действительность светлой, а не возводить на ее трон легенду.
Правда, в Литве также были распространены народные легенды, но они предназначались главным образом для детей, а не для взрослых людей. Даже в сумерках, когда день уже кончился, а ночь еще не наступила, не принято было предаваться игре фантазии. Но в Литве с уважением и любовью относились к наследнику и продолжателю древней Агады, к магиду [синагогальному проповеднику], с чьих уст стихи Танаха и высказывания мудрецов слетали, подобно стаям голубей, а нектар толкований, источаемый его устами, проникал во все члены и уподоблялся тому, что наши отцы вкушали в пустыне. Проповеди магидов, распространенные в Литве и в прилегающих к ней областях, поистине были искусством, еврейским искусством по своему содержанию, которое, казалось, было предназначено для еврейского уха со дней сотворения мира. В настоящей проповеди были мудрость и доброе наставление, удачное сравнение и поучительный пример, воспоминания о прошлом и намеки на день грядущий, обличение и утешение. Стихи Танаха и высказывания, казавшиеся вначале противоречащими друг Другу, оказывались вполне согласованными, светом своим одни озаряли других в исполнение сказанного: Учение Господне совершенно – отрада для души. Неудивительно, что хороший проповедник, часто обладавший к тому же приятным голосом, был для литовского еврея источником большого духовного наслаждения. Но это чувство отличалось оттого, что хасид испытывал к учению рабби, подобно тому, как проповедь отличалась от учения. Проповедь воспринималась сердцами и доставляла им удовольствие. Учение резко устремлялось от сердца к далекому горизонту и вызывало умиление восхищение. Отличалось также отношение слушателя к проповеди и к учению. Прославленный магид в Литве должен был овладевать сердцами слушателей в каждой из своих проповедей. Источником впечатления там были слова как таковые, а не тот, кто их произносил, даже если он был великим мудрецом поколения. Литовский еврей как бы напоминал: Честь и слава говорящему, но слова его должны быть словами. Иначе было в мире хасидизма: слова обретали значение потому, что их произносил рабби. Более того, высказывания обрывистые или неясные, передававшиеся только потому, что их произнес рабби, предпочитали речам ясным, завершенным, и существовавшим самим по себе. Теперь мы подошли к рассмотрению основного различия между двумя мирами, о которых мы говорили. Оно сводилось к различию между душевным опьянением и душевной трезвостью. Сущность хасидизма определяется его центральной фигурой – бби – больше, чем его методами, течениями и путями. Определяющим являются даже не его достижения в Учении, а сам рабби, и даже не его личность, а его существование как таковое. Рабби – главное в хасидизме, в нем значение и тайна силы хасидизма. Рабби – центр бытия хасидизма. Дав сотням тысяч евреев рабби, хасидизм вызвал кардинальные перемены в их жизни. Человек, у которого есть рабби, принципиально отличается от того, у кого нет рабби. Чтобы идти путями хасидизма мало самому быть хасидом (благочестивым). Хасид (сторонник хасидизма) – это прежде всего тот, у кого есть источник вдохновения и наставления, оплот для души и склада среди бушующих волн, якорь и опора в сфере святости – бби. В образе рабби хасидизм воплотил одно из своих основных положений: не существует двух четко отграниченных самостоятельных областей – елигия и светская жизнь, небесное и земное: все это составляет одну область, в которой действует одна центральная сила, сила святости. Хасидизм полагал, что эта сила сконцентрирована в рабби. О месте рабби в хасидском мире свидетельствует тот факт, что его власть распространялась лаже на людей, отошедших от религии. Они как бы оставались без Бога на небесах, но с рабби на земле. Корабль потерпел крушение и затонул, но руки все еще держатся за канат якоря... Явление рабби с присущим ему величием и со слабостями, порожденными в дни упадка, могло возникнуть только в мире душевного опьянения, которое питало это явление и поддерживалось им.
В мире душевной трезвости, в мире противников хасидизма, полностью отсутствовал этот большой феномен, имя которому рабби, не только в присущей хасидизму форме, но даже и в малых размерах (исключение составляет движение Мусар, которое в этом смысле несколько приблизилось к хасидизму). У евреев-митнагдим не было рабби, к которому бы они примкнули, был только раввин, у которого учились. Раввин обычно заменял собой книгу или довершал и продолжал ее, но не был центром воодушевления, переживания и вдохновения. Среди раввинов были мужи, пользовавшиеся глубоким всеобщим уважением: члены общины восхищались и гордились ими, но не держались за полы их мантий, чтобы вознестись вместе с ними, не стремились пребывать в лучах их величия. Перед Богом и человеком еврей-митнагед стоял таким, как он есть, а не под сенью чужого талита. Литовский мудрец и простой необразованный еврей были самостоятельными величинами со своим определенным значением. В то же время хасид находился под воздействием лучей рабби, которые нейтрализовали всякое самостоятельное излучение, если таковое было у хасида, но при этом духовный свет рабби усиливался благодаря хасидам, окружавшим его. Все обретали значение, не соответствующее значению каждой отдельной личности, а критерий оценки человека находился не в нем самом. Значимость хасида определялась его близостью к рабби, к центру значимости и почета. Отсюда следует, что личные заслуги и провины хасида как бы меньше личных заслуг и провин противника хасидизма (митнагед). В Литве непреложным законом было обращение на Вы даже по отношению к самому малому из малых: в обращении ко всякому еврею, отцы которого стояли у горы Синай, его называли реб ид (господин еврей). В отличие от этого среди хасидов обращались друг к другу на ты и не называли друг друга реб. Почетное звание одного человека, рабби, поглотило личные титулы многих. Действительно, в хасидской общине был один индивидуум – бби, а вокруг него было одно общество. В мире митнагдим не существовало такого объединения, группа состояла из отдельных самостоятельных членов.
Хасидская дружина представляла, с одной стороны, нечто меньшее, чем сумма ее членов, ибо каждый из них отказывался от своего я, растворял его в общем или в сиянии рабби. Но, с другой стороны, дружина представляла собой нечто большее, чем сумма ее членов: ток пронизывал всю дружину, возникало высокое напряжение, напряжение общности. Души хасидов как бы объединялись. Подобное не наблюдалось в Литве, в стране митнагдим. Там, даже в минуты душевного подъема, например, во время волнующей проповеди, община состояла из отдельных евреев: один и еще один, а не один помноженный на другого. Там не было общего бытия с его достоинствами.
Таким образом, литовский путь оберегал каждую личность, не позволял ей раствориться даже ради общей пользы. Литовская, этика, высшее достижение еврейства Литвы, углубляла это свойство индивидуальности. Человек не отказывался от своего я, напротив, он не позволял этому я ускользнуть от него. Своим я занимались не для того, чтобы баловать его и потворствовать ему, а для того, чтобы сделать его светлым и чистым. Я требовало большой затраты сил, постоянного контроля, заботы, ибо человек несет перед небом ответственность за это доверенное ему сокровище.
Что такое великий час хасида? Это когда он забывает о самом себе. А что такое великий час представителя этического движения? Когда он находит себя. Оба они шли по пути, ведущему к Богу, но один шел по дороге своей внутренней сущности, другой – о дороге, уводящей его от себя как личности.
Нет мира без напева. Старая, патриархальная Литва, о которой мы говорим здесь, была разделена между несколькими напевами. Среди простых людей властвовал напев молитвы. Одним из больших удовольствий простого литовского еврея была молитва хорошего кантора, в особенности такого, у которого был задушевный голос: звук, казалось, шел из самого сердца [там это называли моральным голосом]. Евреи, обладавшие хорошими голосами, пели за работой, вспоминая отрывки молитв, слышанных ими от такою то кантора. Мелодии Габен якир ли Эфраим и других отрывков были постоянными спутниками иглы, шила и скобеля во всех концах Литвы. Но напев пребывал в одиночестве на устах у занятого своей работой человека, он был монологом его души, но не диалогом с ближним. А еще был в Литве напев талмидей хахамим – напев изучения Гемары, в который литовский мудрец вложил свою душу. Это тоже был напев отдельного человека, напев сотен отдельных людей, который не вывел их из их обособленности. У изучения этики также был свой особый напев, печальный напев отчета о совершенном, он тоже жил обособленно даже в обществе, не объединяя в одно целое уста и сердца многих. В мире хасидизма напев доходил до экстаза и был жизненным пространством для многих уст: в Литве напев был эмоциональным, лирическим, служил пристанищем для уст отдельного человека.
Хасидизм, как известно, придает особое значение веселью; радости, неотъемлемых от его учения и путей. Единство, общность, с одной стороны, и рабби. с другой стороны, были источниками радости. В то же время из природы обособленности не вытекает радость, хотя она и не противоречит этой природе. В Литве не поддерживали мнение хасидизма, что только радость желанна для Вездесущего. В религиозной Литве предавались не просто радости, а радости, связанной с исполнением заповедей, но и она была сдержанной, знающей свои пределы. Только два дня в году предназначались для ослабления узды – урим и Симхат-Тора. В эти дни литовский еврей в большинстве случаен также исполнял то, что предписано ему Учением. Радость не была характерным выражением внутреннего мира литовского еврея, в нем не струились ее родники. Его сердце говорило на языке печали, и язык печали был понятен ему. В Литве не сомневались в том, что этот язык пригоден для служения Творцу.
Улыбка не играла на лице еврейской Литвы. Лицо ее было строгим. О ней, кажется мне, нельзя писать книги, подобные Гахнасат-кала (Сретение невесты). Легкомысленное забвение реального, игра в жизнь, превращение серьезных проблем в легенду, – все это никогда не было свойственно Литве, которая серьезно подходила к вопросам жизни.
Движение митнагдим было как бы взрослым братом хасидизма: пути младшего, какими бы привлекательными они ни были, уже не подходят старшему. Внутренняя жизнь дома Израилева на литовской земле была полной, но сдержанной. Наполнявшее сердце чувство не вырывалось наружу, не разрасталось за счет рассудка. Разум и чувство были там верными и любящими друг друга спутниками. Примером может послужить изучение Гемары с его особым напевом, когда мозг мыслил и сердце билось в едином ритме.
В доме Израилевом в Литве не подчеркивали внешнюю сторону жизни, честь человека пребывала внутри. Хасида легко узнать по внешнему виду. Не так было в Литве. Даже мужи великие, в Торе и этике, если они не были раввинами общин, не имели никакого внешнего отличительного знака, – только их внутренний мир отражался на их лицах. Рассказывают, что рабби Исраэль Салантер, один из великих мужей поколения, не носил раввинской одежды. Раввинской одежды не носили также выдающиеся представители литовского еврейства в последнем поколении, Хафец Хаим и Хазон Иш.
Литва строила свой духовный мир без витрин. Она не стремилась блеснуть, ослепить, удивить. Ничто в ней не было направлено на то, чтобы произвести впечатление; все было направлено исключительно на достижение внутреннего качества. Литва была страной плодов, а не страной цветов. Ее прекрасные плоды также не отличались привлекающими глаз красками.
Когда посторонний человек приходит к хасидам, перед ним открывается много особенностей этого мира. В Литве же посторонний должен был обладать большой наблюдательностью и проницательностью, чтобы не вернуться домой с пустыми руками. Подобно тому, как в Литве проникали в глубины, изучая Тору и этику, так необходимо было, всматриваясь и прислушиваясь, проникать в глубины, чтобы понять литовского еврея.
Литовский еврей много дал еврейскому миру, но множество драгоценных свойств исчезло вместе с гибелью еврейской Литвы.
Сердце мое рыдает, когда я вспоминаю о тебе, мой отчий дом, Литва...
Далее