    |
Перед Вами электронная версия книги Г. Брановера "Из глубин
", изд-во "Амана".
Подробнее об издании этой книги и возможности ее приобретения – здесь.
Zip-файл >>
О возможности примирения
философских школ. Что же осталось от философского материализма после критики?
Осталось почти все! Поколеблена лишь гносеология, да и то только в смысле
уточнения задач познания, доведения до логического завершения некоторых
высказываний.
Объективность мира
остается. Можно даже сказать материальность остается, ибо сами материалисты
давно перестали понимать под материей только вещество и объединяют этим
наименованием все, что объективно существует. Остается первичность материи и
вторичность человеческого сознания. Остается принцип детерминизма. Мы лишь
доказали непознаваемость мира в смысле раскрытия конечных сущностей. Мы
показали, что рассуждения приводят к Богу как в случае утверждения
непознаваемости мира, так и в случае утверждения его
познаваемости.
Наконец, мы видели,
что у материалистов нет оснований беспокоиться по этому поводу, если только они
не будут чрезмерно фетишизировать слова. В самом деле, мы говорим: в Боге все
сущности, все причины, все законы, действующие в мире. Материалисты же, конечно,
не станут возражать, если сказать: в Природе все сущности, все причины, все
законы, действующие в мире. Так разве дело в словах, которые люди сами придумали
и к тому же не очень хорошо и твердо условились, что за смысл в них
вкладывать?!
Мы убедились в том, что
сущность объекта для нас закрыта. Можно ли тогда вообще говорить о знании? Да,
можно, но только в одном-единственном смысле. Знание состоит в построении
непротиворечивой картины мира, в четком разграничении доступного человеку и
недоступного, в выведении отсюда правильной линии жизненного поведения человека,
в сознании места человека в Природе, в Боге, в понимании благости и прелести
мира, в сознании Бога. Вероятно, для успешного решения этих задач, помимо
способности рассуждать, помимо логики, нужны еще и наитие, и
воображение.
Что мы действительно
знаем о мире. Каков же наш мир? Мы не знаем, что он, из чего, откуда и для чего.
Это вопросы не нашей компетенции. Мы знаем лишь, что вне нас и независимо от нас
существует беспредельный, бесконечно многообразный мир, частица которого - мы.
Стройность, красота, мудрость и гармония в этом мире в нашем восприятии. Мы
ощущаем, воспринимаем, осознаем мириады явлений, происходящих в нем по сложным,
но доступным нашему восприятию и пониманию законам. В нашей душе - второй,
внутренний мир, адекватный внешнему в том смысле, что, хотя у нас нет
возможности проверить соотношение между тем и другим, наши жизненные действия во
внешнем мире, руководимые мыслями, представляющие собою часть внутреннего мира,
приводят к правильным, ожидаемым
результатам.
Для нас внешний мир
существует только через посредство внутреннего мира ощущений и основанных на них
мыслей, через посредство души. Вне нашей души мы не в состоянии представить себе
мир, хотя умозрительно соглашаемся с тем, что он
существует.
Мы не знаем и никогда не
узнаем, откуда мир, почему он существует и что он такое, как не узнаем, откуда,
почему и что такое мы сами. Но мы знаем, что мир - Природа существует вне нас в
нас и над нами в своем великолепии, многообразии, сложности, стройности,
закономерности, беспредельности. Мы знаем, что существует Природа - единая,
вездесущая, бесконечная и в ней и благодаря ей мы существуем, вкушаем отраду
бытия. Это знание, доведенное до предельной ясности и ощутимости - высшее благо,
дарованное нам. В понимании своего места - истинное величие, в разграничении
доступного и недоступного - истинная сила, в сознании высшей разумности мира -
истинная гордость, в осмысленном восприятии мира - истинное знание, дающее
счастье.
Вот так можно изложить
коротко выводы из всего предыдущего нашего
анализа.
Откроем Книгу Книг. А
теперь откроем Книгу Книг, углубимся в тексты субботних и праздничных молитв.
Очень скоро мы поймем, что прежде ломились в открытую дверь и что плоды наших
умствований давно предвосхищены, к тому же в такой глубине, в такой форме и на
таком языке, о которых нам незачем и помышлять. Лишь вместо слова Природа,
которое употребляли мы в своих рассуждениях, здесь сказано: БОГ. Мы прочитаем
здесь о том, что Бог един, вездесущ, бестелесен, бесконечен, о том, что в Боге
сущность всех сущностей, начала и концы всего, что есть в мире, что в Боге
причины всех причин, законы всех законов. Мы прочитаем о великолепии и мудрости
устройства мира, о бесконечной радости созерцать этот мир, о бесконечном
восторге вкушать его телесно и еще большем восторге вкушать его душой, и о
великой благодарности Богу, о благоговении перед
Богом.
Мы узнаем далее о том
нравственном, интеллектуальном, гигиеническом и социальном кодексах, которые
сами собою вытекают из основного
знания.
Но, впрочем, вряд ли есть
смысл пересказывать корявыми словами содержание этих Книг. Ведь они открыты для
всех. Надо лишь хотеть и уметь черпать из них знание. Даже настоящие, большие
философы писали сложно, громоздко. Действительно просто написана лишь Книга
Книг. Но мы должны признать, что заносчивый человеческий умишко становится с
течением веков все менее способным понимать эту простоту. К, возможно, что чем
дальше будет человек уходить в дебри научного ремесла, тем менее останется
надежд, что ум его когда-либо снова очистится и ему станет скова доступна
глубина простоты.
Между
знанием и идолом. Та картина строения мира и наших знаний о нем,
посильный набросок которой дан выше, является, как мы видели единственно
возможной в том смысле, что все другие - либо внутренне противоречивы, либо при
последовательном и честном развитии всех их положений до конца, приводят
к представлениям, изложенным
нами.
Быть может, самый верный путь к знанию лежит
через заблуждения и разочарования. Но это, конечно, не самый короткий и легкий
путь. Самое важное - суметь преодолеть в себе, во-первых, представление, внушаемое
в течение последнего столетия школой и прессой о том, что “наш век - век науки
и техники может быть веком только свободной мысли" *) (*) Под “свободной
мыслью" при этом понимается
атеизм.) и во-вторых, представление
о религии лишь по образцу христианства. Только одолев эти два барьера, а, может
быть, правильнее сказать - две язвы современности, человек становится способным
к свободному, непредубежденному анализу и духовному творчеству. Поэтому нам
следует еще раз вернуться к вопросам о пределах ремесленных наук, о том, что
они действительно могут дать и в чем они бессильны, о взглядах, понятиях и стремлениях
“свободной" современной толпы.
Нынешнее научное ремесло
бесспорно требует большого таланта, искусства и огромного труда. Но разве
перестает оно от этого быть ремеслом, ничем не отличающимся от ремесла искусного
резчика или ткача? Это действительно одно и то же и по существу и по назначению
труда. Впрочем, плоды труда обычных, незаносящихся ремесленников всегда благо,
чего нельзя сказать о результатах тщаний деятелей ремесленных
наук.
Несомненно и то, что занятие
ремесленными науками может приносить большое удовлетворение, и то, что это
занятие и благородно и похвально. Как радуется своему творению стеклодув,
кузнец, архитектор, музыкант, так радуется и экспериментатор новому интересному
результату, и теоретик успешно решенному уравнению. Однако опасен и ведет к
полному оскудению человеческого рода ореол, созданный
вокруг научного ремесла. Он
опасен хотя бы уже потому, что увлекает тех, которые, быть может, от рождения
были способны и к поискам настоящего знания. Что, например, стоит жизнь некоего
- пусть даже стоического - ремесленника от науки, который путем многотрудных
ухищрений выяснил существование нескольких элементарных частиц, или уж куда
больше - создал бомбу, по сравнению с тем, кто посвятил себя изучению Книги Книг
и духовному творчеству?! Первый перед концом своим может лишь признаться, что
умы так и уходят с сознанием необыкновенной запутанности и непонятности
окружающего мира, насмешливо обнаруживающего десятки новых загадок за каждым
поворотом пути того, кто идет сквозь дебри многозначительных формул. В своей
гордыне он не успел даже просто телесно жить и не только не успел: ведь солнце
было для него объектом экспериментов, а не благом, дарованным Богом. Второй
живет в гармоническом мире, ясно осознавая свое место в нем, спокойно и мудро
вкушая от жизни телесной и черпая высшее блаженство в полете всеобъемлющей
всепостигающей мысли, могучей от ясного сознания своей силы и своего бессилия и
границ своих возможностей. Первый беспрестанно гонится за чем-то, что, как
кажется ему, даст счастье, удовлетворенность, успокоение. У него постоянная
надежда на завтра и пустота на сегодня, как у обывателя, мечтающего о богатстве.
И так до конца дней.
Второй
наслаждается созерцанием мироздания, своей жизнью сегодня. Его счастье открыто
ему сегодня, счастье, которое не надо выдумывать, которое может становиться все
глубже, но не может стать иным. Говоря о ремесленной науке, можно отметить еще,
что даже если сделать мерилом ее ценности несомые ею утилитарные блага, то и
тогда, надо признать ее неуклонную относительную деградацию. В самом деле, разве
соизмеримы блага, принесенные величайшим открытием древности - огнем, и блага,
которые дало величайшее открытие современности - освобождение атомной энергии
?
И еще раз подчеркнем: самое
главное, самое вредное, самое печальное явление - фетишизация ремесленных наук.
Поклоняться ли каменному идолу или фетишу современной науки - это совершенно
одно и то же. Ведь в обоих случаях - это поклоняться творению человеческого
ремесла.
Мы не можем и не должны
помышлять о том, чтобы найти путь возврата из того тупика, в который
человечество успело забраться за тысячелетия. Едва ли вообще человеческому
разуму дано указать путь из каменных склепов, наполненных ядовитым воздухом,
назад к виноградной лозе и мудрому запаху спелых колосьев, от скрежещущей
формулами и терминами мозговой мельницы - к прозрачной безмятежности созерцания.
Мы должны лишь понять, во-первых, сколь относительно скудны блага и велики беды
и мерзости, даруемые ремесленными науками, и, во-вторых, сделать понятным, что
нет разницы между обиходным ремеслом искусств и ремеслом научным, развеять
ореол, сооруженный толпой вокруг владык умов, ореол, утверждению которого эти
владыки сами иногда из корысти, иногда по наивности, немало способствуют. Мы
должны понять, как в погоне за иллюзорными жизненными благами, люди,
напоминающие собаку, вертящуюся в погоне за собственным хвостом, сначала
порождают научное ремесло, затем теряют власть над ним и суеверно поклоняются
ему, превратившемуся в нечто самодовлеющее, веруя в его всемогущество, в его
высшую ценность и нимало не чувствуя себя
обманутыми.
Мы должны увидеть, как
все более забытым становится истинное призвание человека - созерцание, мышление,
постижение. И чем более толпа живет интересами живота, тем больше дань
бездумного благоговения перед научным
ремеслом.
Еще и еще раз: мы не
посягаем ни на одну букву, ни на одну формулу ремесленной науки- гордости и
фетиша “просвещенного человечества". Нужно только четко и честно признать, что
ремесленные науки ничего общего не имеют со знанием, которое надо искать в
непосредственном восприятии мира, в созерцании, в анализе простых
взаимоотношений человека с окружающим миром, в неисчерпаемых откровениях Книги
Книг. Непосредственное восприятие мира всего ближе к конечным сущностям его:
высоты ремесленных наук, ушедшие в переплетения и наслоения явлений, - всего
дальше от этих сущностей. Древние и ясные слова Книги Книг выражают знание,
которое каждый человек еще должен суметь сделать достоянием своей души.
Хитроумные научные книги дают пути к извлечению больших или меньших благ из
окружающего мира, но в этих книгах-ловушка, увлекшись погоней за этими благами,
можно безвозвратно потерять главное благо, потенциально дарованное каждому
человеку, - знание и наслаждение им. За два-три тысячелетия люди стали в общем
немного искуснее и в такой же, если не в большей мере, примитивнее. Вряд ли
ловкие руки ценнее головы! Вряд ли много хитроумных, а иногда и непослушных
игрушек дороже знания! Целью существования стала окончательно и безраздельно
добыча средств к существованию. При таком складе и таких устремлениях людям
нужен идол. Они настолько нуждаются в нем, в удобном, необременительном, но
успокаивающем поклонении идолу, что, лишь только их лишат старого, тотчас
изобретают себе новый идол. Примитивное и, главное, ленивое сознание находит в
идоле свою лучшую опору. Ведь он также прост, примитивен и доступен, и на него
можно с легким сердцем переложить ответственность за все происходящее, а самим
успокоенно, блаженно и глупо плыть по
течению.
Можно снять с себя и
передать ему бремя всех сомнений, исканий, оставив себе самое несложное и
приятное - желудок, удовольствия пола и...
самомнение.
Идолы древних были
откровенными идолами. Люди тогда еще только поступили в приготовительный класс
школы ханжества и называли большей частью вещи своими именами. За много веков
этим большим детям все же надоели потрепавшиеся куклы. И как раз в это время они
столкнулись лицом к лицу с некоторыми понятиями знания. Оно показалось им,
однако, слишком сложным и трудным, и все, на что хватило силы их духа, - это
подновленный идол, уже не голый, а кое-как укутанный в тряпочки ханжества
словоблудия. Идол остался идолом, жизнь не усложнилась, и ответственности,
требовательности к человеку не прибавилось. Даже наоборот, так как полномочия
идола несколько расширились. Но зато какими важными, современными почувствовали
себя ханжи-гимназисты. Два последующих тысячелетия бесспорно пошли впрок лишь
жировым прослойкам человеческого ума. Идолы науки очень уж напоминают своих
древнейших предков. У них даже снова вместо универсальности утвердилась
отраслевая специализация. Но до чего важными и блистательными они стали и как
уютно, спокойно стало с ними жить! Надо думать, что этим ознаменовалось лишь
поступление человечества в великий университет ханжества, который еще далеко им
не окончен, и что ремесленные науки - не последнее достижение
идолотворчества.
Душа человека в
древности - голая, непосредственная, отзывчивая - воспринимала природу,
чувствовала и старалась постигнуть
ее.
Прошли тысячи лет, люди стали
более ловкими. Но заткнулись все живые поры души, она оделась в пестрые тряпки
бесчисленных категорий и понятий, людьми же созданных, и перестала чувствовать.
Люди совершенно утонули в чинах, должностях, званиях, обязанностях, правах,
правилах, формах, отличиях, наказаниях, разрешениях, модах, авторитетах,
прибылях, убытках, мощи, слабости, почете, презрении и еще тысяче других
вздорных придуманных вещей.
С детства
они научаются во всем этом разбираться, этим волноваться, вдохновляться,
огорчаться, а древнее чувство Природы хиреет, исчезает, становится атавизмом,
так же, как стало атавизмом острое обоняние и слух. И если то, что лесной зверь
сегодня воспринимает запахи и звуки в тысячу раз лучше, чем человек, это не
беда, так как дар этих ощущений может быть восполнен соответствующими
аппаратами, то потеря дара восприятия Природы не восполняется ничем. И тут мы
должны признать, что человек безнадежно уступил первенство животным, которым
безусловно и в наше время присуще в какой-то своеобразной форме первозданное
“чувство Природы". У человека же сохранились лишь самые примитивные остатки
этого чувства, проявляющиеся во влиянии погоды на настроение, в том, что
некоторые поэты и художники вдохновляются пейзажами и т. п. Способность же от
взгляда на чудо зеленой травинки, от телесного соприкосновения с теплым
ароматным ветерком, перейти к раздумьям, к созерцанию, робко коснуться мыслью
начал, глубины, высоты высот мира и ощутить сладостную и немного страшноватую
дрожь во всем существе своем оттого, что на мгновение понял, ощутил, воспринял
мир и себя в нем, - исчезла. Душа с живыми порами, свободный чистый ум, не
оскверненный отравой вульгарного материалистического примитивизма,
притупились.
Видя безмолвные гаммы
красок, предшествующие рождению нового дня, с замиранием сердца предвкушая
знакомое и вечно новое мгновение, когда веселящее душу золото солнца льется на
озябшую под покрывалом туманов землю, созерцая в полный успокоения вечерний час,
как закатывается, уходит огромный полыхающий диск, оставаясь в пропитанной
пьянящими ароматами трав сгущающейся тьме под бездонным, усеянным мерцающими
звездами небом, древний человек трепетал восторгом, преклонением я сладкой жутью
наполнялась его душа, тысячи нежных струн звенели в ней, чутко отзываясь на
всякое малое движение в царстве Природы. Он ощущал (именно ощущал) величие и
непостижимость Природы, свое ничтожество в грандиозном и великолепном мире и
свое неизмеримое счастье быть в этом мире, свою гордость тем, что ему удалось
воспринимать этот мир.
У нынешнего
человека душа одеревенела, замусорилась. Даже холя свое тело в лучах солнца, он
смотрит на солнце высокомерно и расчетливо, тем же плоским, алчным и холодным
взглядом, каким смотрит на какое-нибудь аляповатое блюдо, повешенное им в своей
комнате для респектабельности. Он полон мыслишек о завтрашних своих делах и
полон ленивой, спокойной веры в науку о строении мира, о строении солнечной
системы, о строении солнца, вполне удовлетворяющие обрывки которой сохранились в
его памяти со школьных лет. Он мнит себя властительным и великим. И как ничтожен
и жалок он, закосневший и дегенерировавший в этом своем наследном чванстве.
И в сравнении с ним, как велик был древний человек в ясном сознании своей
ничтожности.
Современники наши не
только растеряли знание, которым обладали предки, они еще и изгоняют остатки
знания, возмущаются всякими напоминаниями о нем. Большая вина за это ложится на
христианство. Величайший вред христианства в том, что взяв самую совершенную в
мире идею, оно незаметно подменило ее прямой противоположностью - мистикой и
суеверием. Кощунственно осквернив великую идею, христианство преподнесло ее
массам в таком искаженном, убогом, вульгаризированном, возвращенном к
идолопоклонству виде, что в дальнейших поколениях в представлении
мыслящих индивидуумов религия стала отождествляться с жалкой детской сказкой, и,
движимые жаждой познания, эти индивидуумы спешили обратить свои взоры прочь от
религии, вместо того, чтобы двинуться в глубь ее. И, не мудрено, ведь на этом
последнем пути пришлось преодолеть напластования глупости и ханжества и,
возможно, даже у самых упорных не хватило бы выносливости. Именно христианство
виною тому, что вместо поисков истинного знания, даже лучшие умы, панически
спасаясь из пропитанных мистикой и ладаном церквей, шли прямым путем к
современному идолопоклонству, где, на первый взгляд, дышалось легче и думалось
свободнее.
Большую часть современных
людей можно назвать просто равнодушными ко всему, что вне их телесного “я".
Равнодушные - существа
безнадежные.
Заблуждающегося можно
вернуть на правильный путь, его душу можно сформировать, у равнодушного же
нечего формировать. Он катится по бесполезной, бессмысленной дорожке своей
жизни, не оставляя следов, лишь унылость и психологический смрад сопутствуют
ему. Равнодушие заразительно и лучше всего передается от родителей к детям. Было
бы очень нужно лишать родительских прав всех равнодушных так же, как лишают этих
прав душевнобольных, пьяниц, страдающих извращениями. Понятно, что при решении
вопросов о призвании людей, : равнодушных необходимо исключать из рассмотрения,
ибо невозможно и бессмысленно спорить с человеком, который на все отвечает: “а
мне все равно!" Этот человек мертв, его жизнь - только
иллюзия.
Интуитивно, бессловесно из
всего предыдущего нетрудно сделать вывод о том, что познание неизмеримо выше
любого другого человеческого занятия. Однако ссылка на интуицию еще не есть
доказательство. Особенно мало убедит эта ссылка рационалиста, который сразу же
может возразить хотя бы так: человек, у которого есть склонность к познанию,
находит в нем радость и благородство так же, как имеющий склонность к стяжанию
относит эти качества к деньгам, а гурман - к еде. В таком аспекте все может
свестись к тому, что о вкусах не спорят, что каждый находит счастье в том, что
ему нравится, лишь бы это нравящееся было ему
доступно.
Но есть по крайней мере
одно соображение, которое должно быть достаточно убедительным и для
рационалиста. Вот как можно его изложить. Алчущий денег при постоянных успехах в
своем деле пресыщается, скудеет, деградирует, при неуспехе же сходит с ума или
кончает самоубийством. Вряд ли существует еще какой-либо другой вариант его
жизни, если только деньги для него действительно цель, а не
средство.
Силы
сластолюбца-развратника растрачиваются, и дело кончается опустошенностью или
болезнью. Сходна с этим судьба гурмана. Но кто, скажите, пресыщался видом
солнечных восходов, кому, хоть раз испытавшему трепетный восторг от взглядов на
зеленую травинку или листок, надоели картины лесов и полей, кто с
годами терял ощущение аромата и свежести воздуха? Таких нет. И тем более нелепой
кажется мысль о том, что от многого знания (если только это не ложное знание),
начинает претить новое знание, перестает доставлять наслаждение процесс
открытия, узнавания, постижения, удовлетворения
любознательности.
Если отшелушить
выспренную словесную оболочку, в которую обычно облачаются рассуждения о смысле
человеческой жизни, то мы обнаружим следующее. Все выдвигаемые принципы сводятся
в конечном счете к получению людьми максимума удовольствий. Разница между
отдельными точками зрения состоит лишь в том, что один говорит: “хочу жить так,
чтобы получать максимум удовольствий в жизни", другой: “хочу так, чтобы мы все
получали максимум удовольствий", третий: исключает себя и хочет лишь, “чтобы все
другие люди получали максимум
удовольствий".
Действительно,
невозможно оспаривать, что последнее высказывание выражает то же, что известный
принцип: “жить для блага человечества." Но и мы, если нужно, можем подойти к
вопросу о цели жизни чисто рационалистически, с точки зрения получения максимума
удовольствий. Мы уже видели, что лишь знание дает самые высшие к непреходящие
удовольствия, поэтому сказать “цель и смысл жизни человека - в познании" - это,
с точки зрения рационалиста, то же самое, что сказать “цель и смысл жизни
человека - получение самых высших и лучших удовольствий". Конечно в таком плане
приобретает важность и благородство борьба за создание всем людям условий для
беспрепятственного пользования благами познания. Нельзя только в этой борьбе
путать средство и цель.
Рассмотрим
теперь на примере современного юноши, сколь тернист и извилист в наши дни путь к
знанию и сколь мало вероятно, что этот юноша найдет в конце концов истинную цель
своей жизни.
Прежде всего, будем
считать, что наш юноша - не равнодушный. Пусть он оказался пытливым. С молодым
восторгом, во всеоружии свежего ума и прекрасной памяти он, потратив 5-10 лет
своей жизни, лучшей поры своей жизни, постигает какой-либо раздел громады
современного естествознания, физики или математики. Быть может, он в конце этого
срока уже сам что-то сделал, решил какое-либо неподатливое дифференциальное
уравнение, хитроумным видоизменением условий опыта добился возможности
проследить за каким-нибудь новым явлением. В таком случае он полон замыслов и
планов.
Мысли о новых опытах, о новых
математических выкладках более или менее тесно переплетаются с мыслями о будущих
должностях, кафедрах, лабораториях, о любимой девушке, которая уже есть или еще
будет и снова о блистательных докладах на конференциях, о поездках и полетах,
дискуссиях, спорах, победах.
В
другом, менее часто встречающемся варианте, могут преобладать бескорыстие,
самоотречение, мечтание об открытиях и несомом этими открытиями благе для
человечества. Но и в этом случае наш молодой человек полон веры в свою
ремесленную науку, в ее святость, важность и могущество. Для знания поэтому он
погиб.
Но допустим, что наш юноша
оказался одним из ста, одним из тысячи и, движимый унаследованным через десятки
поколений стремлением к постижению, пошел дальше, и поиски начала, конца и
существа не дают покоя его уму и сердцу. С высот науки он осторожно и
внимательно спускается вниз, на первые этажи, в подвалы и здесь обнаруживает
зияющую пустоту, вместо фундамента, ту пустоту, о которой мы говорили выше и
которая не видна с вершины сквозь непролазные тенета категорий, терминов,
построений. Итак, ему открывается непознаваемость. Если он просто любопытен и
жизнерадостен, он поспешит снова наверх, где удобно и спокойно, и будет лишь
иногда в каком-нибудь беззлобном споре сокрушать противника саркастическими
замечаниями о непознаваемости. Но если он - натура чувствительная и честная, его
ждут тяжелые, хмурые дни и годы, он будет суровый и нелюдимый кидаться из
стороны в сторону, не находя опоры, не видя просвета. Все будет постыло и
бессмысленно. Он может кончить в сумасшедшем доме. Может, отученный от простоты,
искать истину в заумных философских системах, насыщенных мистикой,
иллюзорностью, символизмом. Но, может быть, молодая кровь, чувство пола возьмут
свое, и он инстинктивно потянется к солнцу, к ароматам полей, к усладе любви, к
инстинкту рождения, как к единственным несомненным ценностям. И тут, быть может,
душа его оживет, слезет с нее вековая, накапливавшаяся поколениями короста, и,
забывший о постижении, он вдруг постигнет. Однако сразу же заговорят в нем
внушенные с детских лет презрение к религии и страх показаться религиозным, и
ему предстоит еще долгая борьба с самим собой, долгие поиски, пока, он наконец,
прозреет окончательно.
Подсчитав,
сколько “если", “допустим" стояло на пути нашего юноши к знанию, мы поймем,
сколь редким экземпляром он оказался среди массы современной равнодушной или
поклоняющейся тем или иным идолам
молодежи.
Народ неистребим.
Выяснив, в меру наших сил общие мировоззренческие вопросы, обратимся к
рассмотрению некоторых частных проблем, касающихся нашего
народа.
Не нужно много труда, чтобы
достаточно определенно выяснить, что вся история, вся судьба, все развитие этого
народа глубоко и существенно отличаются от истории, судьбы любого другого
народа. На это обращают внимание и друзья и самые лютые враги. И наиболее
устойчивое и удивительное отличие - это неистребимость, постоянное возрождение
из пепла и праха, все новые и новые бурные расцветы духовной и физической жизни.
Ни профессиональный историк, ни человек совсем неискушенный не приведут в пример
ни одного другого народа, история которого являла бы собою что-либо хоть
отдаленно подобное. Сколько малых народов были однажды покорены прожорливыми
акулами мирового масштаба. Часть такого народа истреблялась, часть рассеивалась,
и через два-три поколения совершенно исчезала, часть порабощалась и,
переварившись в могучей акульей утробе, теряла свой облик, свое родство, свой
язык и превращалась в еще одну каплю хорошо перемешанной однородной крови
огромного организма.
Сколько
народов-гигантов, достигнув вершины силы и власти, начинали вдруг недомогать и
хиреть - то ли от чрезмерной политической прожорливости, то ли внутренней
вражды, соперничества, тирании, то ли, наконец, от душевного и телесного
опустошения и пресыщенности. И проходили десятилетия, иногда века, гигант
разваливался на куски, не имевшие уже ничего общего с теми частями, из
соединения которых он когда-то
получился.
И только вечный жид, такой
ненавистный и такой удобный и необходимый для мелких и больших услуг, в каждое
тысячелетие, в каждый век, в каждое десятилетие снова и снова появлялся из
пламени и дыма с улыбкой на своей единственной и неизменной физиономии. Его
ненавидели, и в нем нуждались, терпели его, когда он поливал потом чуждую ниву,
удобренную пеплом предков своих, когда он всякому встречному готов был раздарить
перлы души, а потом снова подавляли и утоляли им свою кровавую
похоть.
Очень смущал он - вечный жид
- обывателя. Смущал, когда сидя на клочке возлюбленной земли, лелея лозу свою и
холя побеги хлебов, превыше всего чтил вездесущую, бестелесную мысль, превыше
всего дорожил и гордился одухотворенностью каждого шага своего, чистотою души и
тела, и потешался над милым и понятным сердцу обывателя идолом, над
занимательным сном и чохом.
Но еще
больше смущал он обывателя, когда обыватель смотрел на него уже не издали, когда
под одной с обывателем крышей вечный жид продолжал свою вечную и непонятную
молитву. И когда особенно неуютно и тревожно становилось обывателю, он
вспоминал, что у него есть острый нож и горящая головня, которые так быстро и
просто приносят успокоение.
Обывателю
легко - у него нож и головня. Но что делать философу, социологу, историку,
экономисту? Смущение его еще сильнее обывательского. Вечный жид не лезет ни в
одну из его стройных теорий, вечный жид фактом своего
существования рушит великолепное здание научной системы. Система работала
безотказно. История любой страны, расцвет и падение цивилизаций, пронизанные
светом системы, становились понятными, ясными, факты и события вытягивались в
четкую цепочку причин и следствий. И вдруг система заскрежетала и застопорилась,
шестерни, винты, пружины полетели из нее. Система подавилась вечным жидом, и
победный свет ее угас.
Нет никакого
сладу с этим вечным жидом! Как раз в том месте, где по законам материализма и
политической экономии он должен расслоиться по отдельным странам на отдельные
несвязанные ветви, он неожиданно воссоединяется в единое целое. Там, где
социолог, как дважды два - четыре, предсказывает полную ассимиляцию, вечный жид
веками существует в своей неприкосновенной обособленности. В тот момент, когда
по теории расиста вечный жид должен со слезами страха добровольно положить
голову на плаху, он, плюнув в лицо палачу, вскакивает на боевого
коня.
Да, очень смущает ученых мужей
вечный жид! И нет у них ножа, нет головни. Но и перо ведь не плохой инструмент!
И в душе ученого мужа кричит озорник-мальчишка, нашедший выход из смятенного
состояния: “давай, убьем!" а перо с облегчением выводит на бумаге: “нет вечного
жида, был когда-то, но сейчас больше нет..." и сразу становится легко и хорошо.
Сверкают теории, плавно, без стука работают системы, раскладывая явления и
события по полкам с этикетками.
Это -
преднамеренная ложь, а не заблуждение, а потому тут спорить незачем. Но где
женам искать причины и объяснения? Немного логики может помочь. Мы видели, что
жизнь этого народа развивается совсем не так, как жизнь других народов. Мы
видели, что самым большим вопросом, объяснение которого должно быть найдено,
является вопрос о стойкости, о вечности. Но уникальное явление должно быть
следствием уникальной причины. Что же есть у этого народа уникального, такого,
чего нет ни у кого другого. Попытаемся рассмотреть несколько возможных
причин.
Есть люди, считающие причиной
достоинство расы, достоинство крови. Это нескромные, даже неприличные люди.
Правда, обвинить их в нескромности - значит привести лишь этический довод, он
еще ничего не опровергает. Гораздо убедительнее другое. Кровь - достояние,
распределенное поровну между всеми индивидуумами, составляющими народ. Если бы
стойкость была атрибутом крови, этой стойкостью должен был бы обладать каждый
индивидуум, даже в полном отрыве от коллективной индивидуальности
народа.
Вместе с тем, мы знаем,
сколько есть и всегда бывало отщепенцев, ренегатов, отпавших, но не поколебавших
вечности народа. Если бы все дело было непосредственно в крови, то невозможно
было отпадение целых больших групп, потерявших духовную связь с предшествующими
поколениями, но первоначально еще сохранивших чистоту расы. Тысячи примеров
убеждают о том, что отпадение всегда начинается в духовной сфере и чистота крови
не препятствует этому. Некоторые придерживаются мнения, что причина
неистребимости кроется в особом психическом складе. Но, прежде всего,
психический склад есть опять атрибут индивидуума, неистребим же народ,
коллектив. Неистребим, несмотря на отпадения индивидуумов и целых групп. Далее,
психический склад есть не что иное, как туманное названное свойство все той же
расы, крови.
Не исключено, конечно,
что определенные особенности физической и психической организации являются одним
из факторов, способствующих живучести народа. Но принять эти особенности за
причину, значит базировать искомое нами объяснение на недоказуемой гипотезе,
отчего все объяснение как бы повисает в воздухе, В самом деле, мы ведь не можем
доказать, что кровь и психика этого народа менее способствуют его растворению и
исчезновению, чем кровь и психика других народов, иначе, как ссылкой на факт его
неистребимости. Но тут очевиден порочный круг: мы принимаем нечто за причину
определенного явления и доказываем существование этого “нечто" тем, что
достоверно существует явление, гипотетически принятое за
следствие.
Значит, мы сбились с
верного пути. Ведь мы поставили себе целью найти реально существующие уникальные
особенности этого народа, которые могли бы быть причиной его уникальной
живучести, а занялись построением произвольных
предположений.
Существует мнение, что
ненависть окружающих народов и преследования являются искомой причиной. Мнение
это кажется весьма убедительным. Приводят многочисленные примеры, показывающие,
и весьма вероятно, как вспышки преследований пробуждают национальное
самосознание, понуждают его к новому бурному расцвету. И все же пример некоторых
ветвей народа, например, грузинской, которая на протяжении двух тысячелетий не
знала резни, но сохранила необыкновенную сплоченность и верность заветам,
показывает, что и преследования не причина, а лишь сопутствующее
обстоятельство.
Можно, бесспорно,
привести еще некоторые другие предположения, но и они опровергаются
аналогично.
И только вот в чем мы
достоверно единственны: мы носители и хранители Книги Книг. Этим мы уникальны, в
этом наша исключительность, и никто - ни друзья, ни недруги - не могут посягнуть
на эту гордую правду.
Носитель и
хранитель вечной книги может и должен, в силу назначения своего, быть вечным. А
кроме того, мышление и миропонимание в духе Книги Книг, телесная жизнь по букве
Книги Книг исключает отступничество, исключают отпадение. Это
очевидно.
Таким образом, мы нашли
единственную подлинно уникальную причину и убедились, что она действительно
обладает свойством причинности по отношению к рассматриваемому
явлению.
В Книге Книг начала и концы
всего, что есть у нас на самом деле особенного. Книга Книг открывала предкам
нашим величие и красоту устройства мира в те времена, когда лучшие сыновья
других народов еще и не помышляли даже о самых азбучных обобщениях, вполне
удовлетворялись верой в каменного защитника, и в те времена, когда поддельный
блеск ремесленных наук повергал (и повергает) на колени ослепленную толпу,
узревшую в этих науках сонм новых желанных всемогущих
идолов.
Книга Книг с малолетства
внушала каждому новому поколению благородные идеалы социальной
справедливости.
Книга Книг - источник
нравственности, непорочности души и тела. Недаром древние предки наши говорили,
что от Книги Книг - свет, яркий и возникающий, свет, в котором меркнет
солнце.
Поняв это, мы можем очень
кратко выразить вывод из предыдущих рассуждений: подлинное отличие этого народа
в том, что ему был дарован свет и что он сумел ощутить и оценить счастье
обладания им. Он идет сквозь вереницу веков ярко освещенным путем. Этим путем не
шел никто другой, и потому ничья прошлая и будущая история не похожа на прошлое
и будущее этого народа.
Заметим еще,
что это единственный народ, который на протяжении всей своей истории никогда не
менял религии. Второго такого примера не существует. В лучшем случае можно
указать один переход в новую веру, в худшем - это случалось многократно. И
хорошо еще, если отступничество и посвящение происходили постепенно, если
обращались отдельные индивидуумы, движимые опытом и длительным размышлением.
Увы, чаще неверующий ни во что, движимый корыстью, честолюбием или еще невесть
чем пастырь повергал свое безропотное стадо - народ к стопам нового
идола.
Наконец, взглянем на
рассматриваемое нами явление с совсем другой стороны, поставив следующий вопрос:
зачем нужно, чтобы этот народ сохранялся. В самом деле, во всем предыдущем мы
молчаливо предполагали: неистребимость народа является благом. Но есть ли
действительные основания для такого
предположения?
Конечно, многие
благородные и страстные натуры будут глубоко возмущены даже постановкой такого
вопроса. Они сошлются, вероятно, прежде всего на чувства гордости и достоинства.
Но это слабые доводы, пригодные, быть может, для пылкого устного спора, но не
для хладнокровного исследования, особенно в нынешнее время, когда гордость и
достоинство ценятся гораздо ниже
целесообразности.
От поборников
вековечного сохранения народа можно услышать следующие два соображения,
долженствующие образумить
ассимиляторов.
Во-первых, призывают
оглянуться назад, увидеть, как тысячелетия поколение передавало поколению
незапятнанное святое национальное знамя, пронесенное сквозь кордоны инквизиторов
всех эпох, стран, мастей, и, увидев, вспомнив, устыдиться самой мысли о том, что
можно покинуть свое место в этой невиданной эстафете, обронить знамя в грязь и
небытие. Это, действительно, очень сильный, очень впечатляющий образ. Но он
имеет значение и, безусловно, огромное значение только в эмоциональной сфере, а
доказательной силы он, надо признать, не имеет. Он впечатляет, но может и не
убеждать. Чтобы это стало понятным, достаточно привести такое возражение
скептиков: сотни поколений боролись за сохранение и чистоту этого знамени и при
этом нечеловечески страдали, шли на жертвы, гибли. Это, действительно, стало
традицией. Но во имя чего?
Не пора ли
однажды, и лучше раньше, чем позже, порвать эту бесконечную цепь, покончить с
бессмысленными страданиями, выйти из душного круга вечно осажденных - на
привольную ширь окружающей жизни, полной наслаждений и беспечности. И эти
скептики, хоть они, конечно, неправы по существу, возражают правильно. Традиция
должна поддерживаться во имя чего-то, одна только древность и понесенные жертвы
не обосновывают ценности традиций, не убеждают в необходимости дальнейших жертв.
Второй обычный довод поборников необходимости вековечного сохранения народа уже
не эмоционального порядка, а, наоборот, предельно утилитарный, взывающий к
чувству собственного благополучия отщепенцев. Идите, предавайте, смешивайтесь,
меняйте имена - говорят они отщепенцам - все равно, уйдя от нас, вы не будете и
с ними. Если не вам лично, то детям и внукам вашим напомнят о неполноценности их
происхождения и плюнут в душу, полную всегда одного лишь подобострастия и
лакейской благодарности и
согбенности.
Однако и этот довод при
объективном анализе мы должны отвергнуть, ибо ясно, что если задаться целью
избавиться от оскорблений и преследований, то при постоянном смешении этого
можно было бы успешно достигнуть в пятом, десятом или еще более далеком
поколении.
Таким образом, сколь бы
красивыми ни были чувства гордости, самолюбия, уважения к традициям и идеалам
прошлых поколений, сколь благоразумными ни казались бы доводы рационалистов, мы
должны все эти соображения отвергнуть и признать, что единственная,
действительно рациональная причина, делающая необходимость сохранить во веки
веков бесценный дар знания, свет учения, это невозможность, недопустимость
отказаться от своей миссии, состоящей в том, чтобы нести сокровища духа сквозь
океаны духовного нищенства, не давать угасать свету, вопреки вездесущей тьме,
утверждать чувства преклонения перед Природой и стремления постичь
ее.
И, быть может, правильно мнение,
что если в каждом поколении будет хоть один человек, несущий в душе Книгу Книг,
не порвется бесконечная нить, связывающая будущее народа с его прошлым,
неистребим и вечен будет народ.
Разве
не лучшим доказательством реальности этой нашей миссии служит предстающая перед
нашим мысленным взором, направленным назад - на исторический путь нашего народа,
вереница костров, из которых вместе с дымом возносится к небу неизменное и
непоколебимое: СЛУШАЙ,
ИЗРАИЛЬ!
Только в ясном сознании этих рациональных причин
мы можем приступить к установлению наших жизненных задач. При этом мы должны
исходить из закона вечности нашего народа, который (закон) остается в силе,
независимо от поведения и взглядов отдельных индивидуумов. Действительно, все
так называемые “законы Природы" основаны на опыте, обобщении опыта, анализе
опыта, т.е. на прошлом, которые ввиду его устойчивости, повторяемости аксиоматически
переносится на будущее. Именно этим путем мы приходим и к законам о нашей вечности
и к выводам о нашем призвании. Будет ли каждый отдельный индивидуум жить и действовать
в согласии или в противоречии с этим законом, это дело его свободной воли.
Из века в век тысячи детей
народа отпадали от своего поприща, но народ не отпадал; тысячи детей народа
проявляли себя жалкими душонками, но душа народа оставалась постоянно сильной и
благородной; тысячи детей народа предавались соблазнам, но народ оставался
твердым и равнодушным к чужим блесткам. История народа в течение тысяче лети и
беспрерывно проходит через эти противоречия и, хотя иногда в целом поколении
оставались лишь единицы, достойные держать знамя народа, история его
продолжалась и продолжается!