Одного брата звали Берд, а другого - Андреас. Они очень любили друг друга, вместе пошли в армию, служили на одной базе, вместе прошли войну в одном полку, вместе получили звание ефрейтора. Когда они вернулись с войны, все жители города смотрели на них с гордостью и говорили, что трудно сыскать других таких хороших ребят.

Вскоре после их возвращения умер их отец. Он оставил после себя много имущества, и трудно был поделить его поровну на две части. Братья решили, что не стоит ссориться из-за наследства и, чем спорить о каждой вещи, лучше устроить аукцион и все продать. Каждый житель города купит то, что ему нужно, и сами они тоже примут участие в аукционе на равных правах, а деньги, полученные от продажи, поделят пополам. Как решили, так и сделали.

Но среди вещей покойного отца были большие золотые часы, которые славились на весь город, и ни у кого больше не было таких больших и красивых часов. Когда аукцион дошел до этих часов, самые богатые люди города стали спорить между собой, кто их купит. Но когда в торговлю вступили братья, остальные покупатели отступились. Берд думал, что Андреас ему Уступит, а Андреас считал, что Берд даст ему купить эти часы. Каждый предлагал свою цену, и в минуту торговли братья обменялись недружелюбными взглядами. Цена уже поднялась до двадцати лир, и в сердце Берду закралась мысль, что брат его ведет себя по отношению к нему некрасиво. Они все поднимали и поднимали цену и дошли до тридцати лир. Увидев, что Андреас не уступает и при такой высокой цене, Берд рассердился и подумал, что, видно. Андреас позабыл, сколько раз Берд его выручал, и что Берд - первенец. Он еще поднял цену, и Андреас тоже надбавил еще. Берд разом поднял цену до сорока лир, а на брата он уже и не глядел. Воцарилась тишина. Только аукционист выкликал названную цену. Андреас подождал секунду, а потом подумал, что если Берд готов выложить сорок, то и он может заплатить еще больше и получить часы. Он предложил сорок две лиры. Берд воспринял это как личный выпад. Он предложил пятьдесят, и в его тихом голосе слышался сдерживаемый гнев. На аукционе было много народу, и Андреас сказал сам себе, что не позволит Берду выставлять его на посмешище перед всем городом. Он еще надбавил цену. Берд разразился диким смехом.

- Сто лир! - крикнул он. - И если ты не уступишь -потеряешь брата. С этими словами он повернулся и вышел из зала.

Через несколько минут, когда Берд еще возился с седлом лошади, к нему вышел человек и сказал:

- Часы твои. Твой брат уступил.

Как только Берд услышал эти слова, он сразу раскаялся в своих словах. Он думал теперь только о брате, а не о часах. Седло было уже в порядке, но он не садился на лошадь. Он стоял на месте в нерешительности. Из зала вышло много людей, и среди них - Андреас.

- Бери свои часы, Берд! - издали закричал он. - Но знай, что отныне брат твой близко к тебе не подойдет!

- Ну, и я к тебе домой ногой не ступлю, - в гневе ответил ему Берд. Он вскочил на лошадь и ускакал.

С того дня братья не заходили в дом, в котором родились и выросли. Андреас женился на дочери крестьянина из соседней деревни, но Берда на свадьбу не пригласил. Жизнь у Андреаса была тяжелой. Через год после женитьбы издохла его единственная корова. Она была привязана к дому, и вдруг упала и издохла. Никто не знал, из-за чего это случилось. Посыпались другие несчастья, и положение Андреаса все ухудшалось. Но самый страшный удар был, когда однажды ночью у него загорелся сеновал и сгорел дотла.

- Это делает нарочно тот, кто ненавидит меня, - решил Андреас. Всю ночь он проплакал. Теперь он был бедняком, и у него уже не было желания работать.

На следующий день после пожара Берд пришел в дом своего брата. Андреас лежал на кровати, но когда Берд вошел, он вскочил на ноги.

- Что тебе здесь нужно? - коротко спросил он и прямо взглянул в лицо брату. Берд секунду поколебался и сказал:

- Я хочу тебе помочь, Андреас. Ты ведь в тяжелом положении.

- Я точно в таком положении, как ты хотел! Убирайся отсюда, или я за себя не отвечаю!

- Ты ошибаешься, Андреас. Прости меня...

- Уходи, Берд. А не то - да смилуется Б-г над нами обоими!

Берд сделал шаг назад.

- Если хочешь часы, - сказал он, - можешь их взять.

- Нет, Берд! - закричал его брат. Берд понял, что ему не стоит оставаться.

С Бердом же вот что происходило: когда он услышал о несчастьях, постигших его брата, сердце его смягчилось, и только гордость не давала ему пойти просить брата о примирении. Несколько раз подходил он к дому Андреаса, и каждый раз ему что-нибудь мешало: то какой-то человек зашел к нему в тот самый момент, то кто-то вышел, а один раз он увидел, что Андреас стоит во дворе и колет дрова, и не пошел к нему. Как-то раз они встретились на улице, и Берд заметил, что брат очень изменился - лицо его похудело и побледнело. Ему еще больше захотелось помириться с ним, и он решил: будь что будет. Но на улице он не мог к нему подойти: там было слишком много народу. Он решил, что лучше он придет к Андреасу домой и тем с ним поговорит.

Когда настал вечер, он пошел к Андреасу. Он стоял у его двери и уже собирался постучать, как вдруг услышал свое имя. Жена Андреаса говорила:

- Я уверена, что твой брат хочет с тобой помириться. Я видела его, он весь погружен в свои мысли. Не иначе, как он думает о тебе.

- Нет, - отвечал Андреас, - я его хорошо знаю. Он всегда думает только о себе.

Наступила тишина. Берд стоял у двери. Лицо его покрылось испариной, хотя на улице было холодно. Жена Андреаса была занята: Берд слышал, как гремели кастрюли. Потрескивал огонь в очаге. Заплакал ребенок, и Андреас что-то сказал ему тихим голосом. В конце концов жена снова сказала:

- Я уверена, что вы оба думаете друг о друге, но не хотите в этом признаться.

- Давай поговорим о чем-нибудь другом, - сказал Андреас.

Через некоторое время он встал и вышел из дома. Берд спрятался в дровяном сарае. Но туда же пошел и Андреас: он хотел взять дров для растопки. Берд хорошо его разглядел. Он был очень худ, одежда на нем висела. Берд стоял, не двигаясь. В сарае стояла такая тишина, что Берд слышал, как тикают у него в кармане золотые часы. Андреас подошел к поленнице, но вместо того, чтобы нагнуться и взять дров, прислонился головой к стене сарая, посмотрел в окно и вздохнул:

- Ой, горе мне, горе...

Всю свою жизнь Берд не мог забыть этих слов. Он хотел подойти к брату и обнять его, но в этот момент Андреас закашлялся, и Берду вдруг показалось, что все слишком трудно, он не смог пересилить себя и остался стоять на месте. Андреас взял несколько тонких веток и ушел. Он прошел так близко к Берду, что ветки поцарапали ему лицо, но Андреас его не заметил.

Берд простоял в сарае еще минут десять. Неожиданно поднялся холодный ветер, подул на его покрытое испариной лицо. Берд задрожал. Потом он вышел из сарая. У него не хватило духу снова подойти к двери брата и войти в дом. Вдруг у него появилась идея: он чиркнул спичкой и поджег лучину, как факел. С помощью этой лучины он нашел крюк, на котором висела керосиновая лампа. На этот крюк он повесил часы. Он потушил лучину, бросил ее и ушел. Ему сразу стало гораздо легче, и всю дорогу домой он бежал, прыгал и скакал, как ребенок.

На следующий день Берд услышал, что у Андреаса загорелся сеновал. Видимо, от горящей лучины отлетели искры и подожгли стог.

Эта весть была большим ударом для Берда. Весь лень он сидел в углу своего дома и молился. Вечером он вышел из дому. Была ночь, ярко светила луна. Он пришел к дому своего брата, порылся немного среди обгоревших остатков сеновала и нашел маленькую золотую лепешку - все, что осталось от часов. С этим кусочком золота в руке он вошел в дом своего брата, чтобы просить его о примирении. Но мы уже знаем, как тот принял его.

Одна маленькая девочка видела, как он рылся в пепле, оставшемся от сеновала. Несколько молодых людей по дороге на танцы заметили, что Берд идет в сторону дома своего брата - и было это как раз незадолго до пожара. Соседи обратили внимание на его странное поведение в день после пожара. И поскольку весь город знал, что Берд и его брат в смертельной вражде, сообщили обо всех этих свидетельствах в полицию, и началось расследование. Доказать ничего не удалось, но подозрение, конечно, осталось, и теперь Берду еще труднее было приблизиться к дому своего брата.

Андреас думал о Берде, когда вспыхнул пожар, но ничего не сказал вслух. На следующий день, когда Берд пришел к нему, бледный, со странным взглядом, Андреас понял, что брат раскаивается. Но такое преступление против брата простить нельзя, думал Андреас. И он не захотел принять его у себя. Позже он услышал, что говорят о Берде жители города и, хотя расследование ничего не доказало, Андреас был уверен, что во всем виноват брат. Братья встретились на суде. Берд посмотрел на Андреаса, когда тот входил в зал суда, одетый в рваные одежды, и Андреас почувствовал, что брат просит его о чем-то. Наверное, он просит меня ни о чем не рассказывать, подумал Андреас. И когда судья спросил его, подозревает ли он своего брата, Андреас громко и четко ответил: «Нет!»

После этого дня Андреас начал много пить, и дела его все ухудшались и ухудшались. Но Берду, хоть он и не пил, было еще хуже. Он настолько изменился, что его трудно было узнать.

Однажды поздно вечером в дом к Берду пришла бедная женщина и попросила его пойти с ней. Он узнал ее: это была жена его брата. Берд сразу понял, почему она его зовет. Он побледнел, но оделся и пошел за ней, не говоря ни слова. Из окна Андреаса лился тусклый свет. Они вошли. У очага сидел маленький мальчик и ел угли. Лицо его был совершенно черным. Он посмотрел на вошедших и засмеялся, и его белые зубы сверкнули на черном лице. Это был сын Андреаса.

На кровати, покрытый различными тряпками, лежал Андреас, худой и бледный, с глубоко запавшими глазами. У Берда задрожали колени. Он сел в ногах у Андреаса и разрыдался. Больной глядел на него, не отрываясь, и не произносил ни слова. Потом он попросил жену выйти из комнаты, но Берд сделал ей знак, чтобы она осталась. И братья стали разговаривать. Они все друг другу объяснили, все, что произошло со дня их ссоры на аукционе и до сего дня. В конце Берд вынул из кармана кусочек золота и показал брату. Пока они разговаривали, оба они поняли, что со дня из ссоры не было у них ни одного счастливого дня.

Андреас говорил мало, так как он был очень слаб. Берд оставался у его постели и не отходил до самого конца его болезни.

- Теперь я совсем здоров, - сказал Андреас, проснувшись однажды утром, - теперь мы всегда будем вместе, как когда-то, и никогда не расстанемся.

И в этот день он умер.

Берд забрал его жену и сына к себе домой и полностью взял на себя заботу о них. В городе стало известно, о чем братья говорили, пока Андреас болел. С тех пор к Берду стали относиться с почтением. К нему стали относиться как к уважаемому человеку, которого постигло много несчастий, а под конец он нашел покой для своей души. Это отношение повлияло и на самого Берда. Он решил, что должен сделать что-нибудь полезное для своего города, и стал учителем. И в разговорах со своими учениками он всегда подчеркивал, что главное - чтобы люди любили друг друга, жили в мире и удалялись от ссор, и он первым всегда так поступал, и ученики любили его, как друга и как отца.

(По рассказу норвежского писателя Б.Бергсона), Л. Н. Толстой

I

Приехала из города старшая сестра к меньшей в деревню. Старшая за купцом была в городе, а меньшая за мужиком в деревне. Пьют чай сестры, разговаривают. Стала старшая сестра чваниться - свою жизнь в городе выхвалять: как она в городе просторно и чисто живет и ходит, как она детей наряжает, как она сладко ест и пьет и как на катанья, гулянья и в театры ездит.

Обидно стало меньшей сестре, и стала она купеческую жизнь унижать, а свою крестьянскую возвышать.

- Не променяю я, - говорит, - своего житья на твое. Даром что серо живем, да страху не знаем. Вы и почище живете, да либо много наторгуете, либо вовсе проторгуетесь. И пословица живет: барышу наклад - большой брат. Бывает и то: нынче богат, а завтра под окнами находишься. А наше мужицкое дело вернее: у мужика живот тонок, да долог, богаты не будем, да сыты будем.

Стала старшая сестра говорить:

- Сытость-то какая - со свиньями да с телятами! Ни убранства, ни обращенья! Как ни трудись твой хозяин, как живете в навозе, так и помрете, и детям то же будет.

- А что ж, - говорит меньшая, - наше дело такое. Зато твердо живем, никому не кланяемся, никого не боимся. А вы в городу все в соблазнах живете; нынче хорошо, а завтра подвернется нечистый - глядь, и соблазнит хозяина твоего либо на карты, либо на вино, либо на кралю какую. И пойдет все прахом. Разве не бывает?

Слушал Пахом - хозяин - на печи, что бабы балакают.

- Правда это, - говорит, - истинная. Как наш брат с измальства ее, землю-матушку, переворачивает, так дурь-то в голову и не пойдет. Одно горе - земли мало! А будь земли вволю, так я никого и самого черта, не боюсь!

Отпили бабы чай, побалакали еще об нарядах, убрали посуду, полегли спать.

А черт за печкой сидел, все слышал. Обрадовался он, что крестьянская жена на похвальбу мужа навела: похваляется, что, была б у него земля, его и черт не возьмет.

«Ладно, - думает, - поспорим мы с тобой; я тебе земли много дам. Землей тебя и возьму».

II

Жила рядом с мужиками барынька небольшая. Было у ней сто двадцать десятин земли. И жила прежде с мужиками смирно - не обижала. Да нанялся к ней солдат отставной в приказчики и стал донимать мужиков штрафами. Как ни бережется Пахом, а либо лошадь в овсы забежит, либо корова в сад забредет, либо телята в луга уйдут - за все штраф.

Расплачивается Пахом и домашних ругает и бьет. И много греха от этого приказчика принял за лето Пахом. Уж и рад был, что скотина на двор стала, - хоть и жалко корму, да страху нет. Прошел зимой слух, что продает барыня землю и что ладит купить ее дворник с большой дороги. Услыхали мужики, ахнули. «Ну, - думают, - достанется земля дворнику, замучит штрафами хуже барыни. Нам без этой земли жить нельзя, мы все у ней в кругу». Пришли мужики к барыне миром, стали просить, чтобы не продавала дворнику, а им отдала. Обещали дороже заплатить. Согласилась барыня. Стали мужики ладить миром всю землю купить; сбирались и раз и два на сходки - не сошлось дело. Разбивает их нечистый, никак не могут согласиться. И порешили мужики порознь покупать, сколько кто осилит. .Согласилась и на это барыня. Услыхал Пахом, что купил у барыни двадцать десятин сосед и она ему половину денег на года рассрочила. Завидно стало Пахому. «Раскупят, - думает, - всю землю, останусь я ни при чем». Стал с женой советовать.

- Люди покупают, надо, - говорит, - и нам купить десятин десяток. А то жить нельзя: одолел приказчик штрафами.

Обдумали, как купить. Было у них отложено сто рублей, да жеребенка продали, да пчел половину, да сына заложили в работники, да еще у свояка занял, и набралась половина денег.

Собрал Пахом деньги, облюбовал землю, пятнадцать десятин с лесочком, и пошел к барыне торговаться. Выторговал пятнадцать десятин, ударил по рукам и задаток дал. Поехали в город, купчую закрепили, деньги половину отдал, остальные в два года обязался выплатить.

И стал Пахом с землей. Занял Пахом семян, посеял покупную землю; родилось хорошо. В один год выплатил долг и барыне и свояку. И стал Пахом помещиком: свою землю пахал и сеял, на своей земле сено косил, со своей земли колья рубил и на своей земле скотину кормил. Выедет Пахом на свою вечную землю пахать или придет всходы и луга посмотреть - не нарадуется. И трава-то, ему кажется, растет, и цветы-то цветут на ней совсем иные. Бывало, проезжал по этой земле - земля _как земля, а теперь совсем земля особенная стала.

III

Живет так Пахом, радуется. Все бы хорошо, только стали мужики у Пахома хлеб и луга травить. Честью просил, все не унимаются: то пастухи упустят коров в луга, то лошади из ночного на хлеба зайдут. И сгонял Пахом и прощал, все не судился, потом наскучило, стал в волостное жаловаться. И знает, что от тесноты, а не с умыслом делают мужики, а думает: «Нельзя же и спускать, этак они все вытравят. Надо поучить».

Поучил так судом раз, поучил другой, оштрафовали одного, другого. Стали мужики-соседи на Пахома сердце держать; стали другой раз и нарочно травить. Забрался какой-то ночью в лесок, десяток липок на лыки срезал. Проехал по лесу Пахом - глядь, белеется. Подъехал - лутошки брошены лежат, и пенушки торчат. Хоть бы из куста крайние срезал, одну оставил, а то подряд, злодей, все счистил. Обозлился Пахом: «Ах, - думает, - вызнать бы, кто это сделал; уж я бы ему выместил». Думал, думал, кто: «Больше некому, -думает, - как Семке». Пошел к Семке на двор искать, ничего не нашел, только поругались. И еще больше уверился Пахом, что Семен сделал. Подал прошение. Вызвали на суд. Судили, судили - оправдали мужика: улик нет. Еще пуще обиделся Пахом; с старшиной и с судьями разругался.

- Вы, - говорит, - воров руку тянете. Кабы сами по правде жили, не оправляли бы воров.

Поссорился Пахом и с судьями и с соседями. Стали ему и красным петухом грозиться. Стало Пахому в земле жить просторней, а в миру теснее. И прошел в то время слух, что идет народ на новые места. И думает Пахом: «Самому мне от своей земли идти незачем, а вот кабы из наших кто пошли, у нас бы просторнее стало. Я бы их землю на себя взял, себе в круг пригнал; житье бы лучше стало. А то все теснота».

Сидит раз Пахом дома, заходит мужик прохожий. Пустили ночевать мужика, покормили, разговорились - откуда, мол, Б-г несет? Говорит мужик, что идет снизу, из-за Волги, там в работе был. Слово за слово, рассказывает мужик, как туда народ селиться идет. Рассказывает, поселились там ихние, приписались в общество, и нарезали им по десять десятин на душу.

- А земля такая, - говорит, - что посеяли ржи, так солома - лошади не видать, а густая, что горстей пять - и сноп. Один мужик, - говорит, - совсем бедный, с одними руками пришел, а теперь шесть лошадей, две коровы.

Разгорелось у Пахома сердце. Думает: «Что ж тут в тесноте бедствовать, коли можно хорошо жить. Продам здесь и землю и двор; там я на эти деньги выстроюсь и заведенье все заведу. А здесь в этой тесноте - грех один. Только самому все путем вызнать надо».

Собрался на лето, пошел. До Самары плыл по Волге вниз на пароходе, потом пеший верст четыреста прошел. Дошел до места. Все так точно. Живут мужики просторно, по десять десятин земли на душу нарезано, и принимают в общество с охотой. А коли кто с денежками, покупай, кроме надельной, в вечную, сколько хочешь, по три рубля самой первой земли; сколько хочешь, купить можно! Разузнал все Пахом, вернулся к осени домой, стал все распродавать. Продал землю с барышом, продал двор свой, продал скотину всю, выписался из общества, дождался весны и поехал с семьей на новые места.

IV

Приехал Пахом на новые места с семейством, приписался в большое село в общество. Попоил стариков, бумаги все выправил. Приняли Пахома. нарезали ему на пять душ надельной земли пятьдесят десятин в разных полях, кроме выгона. Построился Пахом, скотину завел. Земли у него одной душевой против прежнего втрое стало. И земля хлебородная. Житье против того, что на старине было, вдесятеро лучше. И пахотной земли и кормов вволю. Скотины сколько хочешь держи.

Сначала, покуда строился да заводился, хорошо показалось Пахому, да обжился - и на этой земле тесно показалось. Посеял первый год Пахом пшеницу на душевой - хорошо уродилась. Разохотился он пшеницу сеять, а душевой земли мало. И какая есть - не годится. Пшеницу там на ковыльной или залежной земле сеют. Посеют год, два и запускают, пока опять ковылем прорастет. А на такую землю охотников много, на всех и не хватает. Тоже из-за нее споры; побогаче кто -хотят сами сеять, а бедняки отдают купцам за подати. Захотел Пахом побольше посеять. Поехал на другой год к купцу, купил земли на год. Посеял побольше -родилось хорошо; да далеко от села - верст за пятнадцать возить надо. Видит - в округе купцы-мужики хуторами живут, богатеют. «То ли дело, - думает Пахом, - коли бы тоже в вечность землицы купить да построить хутор. Все бы в кругу было». И стал подумывать Пахом, как бы земли в вечность купить.

Прожил так Пахом три года. Снимал землю, пшеницу сеял. Года вышли хорошие, и пшеница хороша рожалась, и деньги залежные завелись. Жить бы да жить, да скучно показалось Пахому каждый год в людях землю покупать, из-за земли воловодиться: где хорошенькая землица есть, сейчас налетят мужики, всю разберут; не поспел укупить и не на чем сеять. А то купил на третий год с купцом пополам выгон у мужиков; и вспахали уж, да засудились мужики, так и пропала работа. «Кабы своя земля была, - думает, - никому бы не кланялся, и греха бы не было».

И стал Пахом разузнавать, где купить земли в вечность. И попал на мужика. Были куплены у мужика пятьсот десятин, да разорился он и продает задешево. Стал Пахом ладить с ним. Толковал, толковал - сладился за тысячу пятьсот рублей, половину денег обождать. Совсем уж было поладили, да заезжает раз к Пахому купец проезжий на двор покормить. Попили чайку, поговорили. Рассказывает купец, что едет он из дальних башкир. Там, рассказывает, купил у башкирцев земли тысяч пять десятин. И стало всего тысяча рублей. Стал расспрашивать Пахом. Рассказал купец.

- Только, - говорит, - стариков ублаготворил. Халатов, ковров раздарил рублей на сто, да цыбик чаю, да попоил винцом, кто пьет. И по двадцать копеек за десятину взял. - Показывает купчую. - Земля, - говорит, -по речке, и степь вся ковыльная.

Стал расспрашивать Пахом, как и что.

- Земли, - говорит купец, - там не обойдешь и в год: все башкирская. А народ несмышленый, как бараны. Можно почти даром взять.

«Ну, - думает Пахом, - что ж мне за мои тысячу рублей пятьсот десятин купить да еще долг на шею забрать. А тут я за тысячу рублей чем завладаю!»

V

Расспросил Пахом, как проехать, и только проводил купца, собрался сам ехать. Оставил дом на жену, сам собрался с работником, поехал. Заехали в город, купили чаю цыбик, подарков, вина - все, как купец сказал. Ехали, ехали, верст пятьсот отъехали. На седьмые сутки приехали на башкирскую кочевку. Все так, как купец говорил. Живут все в степи, над речкой, в кибитках войлочных. Сами не пашут и хлеба не едят. А в степи скотина ходит и лошади косяками. За кибитками жеребята привязаны, и к ним два раза в день маток пригоняют; кобылье молоко доят и из него кумыс делают. Бабы кумыс болтают и сыр делают, а мужики только и знают - кумыс и чай пьют, баранину едят да на дудках играют. Гладкие все, веселые, все лето празднуют. Народ совсем темный и по-русски не знают, а ласковый.

Только увидали Пахома, повышли из кибиток башкирцы, обступили гостя. Нашелся переводчик. Сказал ему Пахом, что он об земле приехал. Обрадовались башкирцы, подхватили Пахома, свели его в кибитку хорошую, посадили на ковры, подложили под него подушек пуховых, сели кругом, стали угощать чаем, кумысом. Барана зарезали и бараниной накормили. Достал Пахом из тарантаса подарки, стал башкирцам раздавать. Одарил Пахом башкирцев подарками и чай разделил. Обрадовались башкирцы. Лопотали, лопотали промеж себя, потом велели переводчику говорить.

- Велят тебе сказать, - говорит переводчик, - что они полюбили тебя и что у нас обычай такой - гостю всякое удовольствие делать и за подарки отдаривать. Ты нас одарил; теперь скажи, что тебе из нашего полюбится, чтоб тебя отдарить?

- Полюбилась мне, - говорит Пахом, - больше всего у вас земля. У нас, - говорит, - в земле теснота, да и земля выпаханная, а у вас земли много и земля хороша. Я такой и не видывал.

Передал переводчик. Поговорили, поговорили башкирцы. Не понимает Пахом, что они говорят, а видит, что веселы, кричат что-то, смеются. Затихли потом, смотрят на Пахома, а переводчик говорит:

- Велят, - говорит, - они тебе сказать, что за твое добро рады тебе сколько хочешь земли отдать. Только рукой покажи какую - твоя будет.

Поговорили они еще и что-то спорить стали. И спросил Пахом, о чем спорят. И сказал переводчик:

- Говорят одни, что надо об земле старшину спросить, а без него нельзя. А другие говорят, и без него можно.

VI

Спорят башкирцы, вдруг идет человек в шапке лисьей. Замолчали все и встали. И говорит переводчик:

- Это старшина самый.

Сейчас достал Пахом лучший халат и поднес старшине и еще чаю пять фунтов. Принял старшина и сел на первое место. И сейчас стали говорить ему что-то башкирцы. Слушал, слушал старшина, кивнул головой, чтоб они замолчали, и стал говорить Пахому по-русски.

- Что ж, - говорит, - можно. Бери, где полюбится. Земли много.

«Как же я возьму, сколько хочу, - думает Пахом. -Надо же как ни есть закрепить. А то скажут твоя, а потом отнимут».

- Благодарим вас, - говорит, - на добром слове. Земли ведь у вас много, а мне немножко надо. Только бы мне знать, какая моя будет. Уж как-нибудь все-таки отмерять да закрепить за мной надо. А то в смерти-животе Б-г волен. Вы, добрые люди, даете, а придется -дети ваши отнимут.

- Правда твоя, - говорит старшина, - закрепить можно.

Стал Пахом говорить:

- Я вот слышал, у вас купец был. Вы ему тоже землицы подарили и купчую сделали; так и мне бы тоже. Все понял старшина.

- Это все можно, - говорит. - У нас и писарь есть, и в город поедем, и все печати приложим.

- А цена какая будет? - говорит Пахом.

- Цена у нас одна: тысяча рублей за день. Не понял Пахом.

- Какая же это мера - день? Сколько в ней десятин будет?

- Мы этого, - говорит, - не умеем считать. А мы за день продаем; сколько обойдешь в день, то и твое, а цена дню тысяча рублей.

Удивился Пахом.

- Да ведь это, - говорит, - в день обойти, земли много будет.

Засмеялся старшина.

- Вся твоя! - говорит. - Только один уговор: если назад не придешь в день к тому месту, с какого возьмешься, пропали твои деньги.

- А как же, - говорит Пахом, - отметить, где я пройду?

- А мы станем на место, где ты облюбуешь, мы стоять будем, а ты иди, делай круг; а с собой скребку возьми и, где надобно, замечай, на углах ямки рой, дернички клади, потом с ямки на ямку плугом проедем. Какой хочешь круг забирай, только до захода солнца приходи к тому месту, с какого взялся. Что обойдешь, все твое.

Обрадовался Пахом. Порешили на ране выезжать. Потолковали, попили еще кумысу, баранины поели, еще чаю напились; стало дело к ночи. Уложили Пахома спать на пуховике, и разошлись башкирцы. Обещались завтра на зорьке собраться, до солнца на место выехать.

VII

Лег Пахом на пуховики и не спится ему, все про землю думает. «Отхвачу, - думает, - Палестину большую. Верст пятьдесят обойду в день-то. День-то нынче что год; в пятидесяти верстах земли-то что будет. Какую похуже - продам или мужиков пущу, а любенькую отберу, сам на ней сяду. Плуга два быков заведу, человека два работников принайму; десятинок полсотни пахать буду, а на остальной скотину нагуливать стану».

Не заснул всю ночь Пахом. Перед зарей только забылся. Только забылся - и видит он сон. Видит он, что лежит будто он в этой самой кибитке и слышит - наружу гогочет кто-то. И будто захотелось ему посмотреть, кто такой смеется, и встал он, вышел из кибитки и видит - сидит тот самый старшина башкирский перед кибиткой, за живот ухватился обеими руками, закатывается, гогочет на что-то. Подошел он и спросил: «Чему смеешься?» И видит он, будто это не старшина башкирский, а купец намеднишний, что к нам заезжал, об земле рассказывал. И только спросил у купца: «Ты давно ли тут?» - а это уж и не купец, а тот самый мужик, что на старине снизу заходил. И видит Пахом, что будто и не мужик это, а сам дьявол, с рогами и с копытами, сидит, хохочет, а перед ним лежит человек босиком, в рубахе и портках. И будто поглядел Пахом пристальней, что за человек такой? И видит, что человек мертвый и что это - он сам. Ужаснулся Пахом и проснулся. Проснулся. «Чего не приснится», - думает. Огляделся; видит в открытую дверь - уж бело становится, светать начинает. «Надо, - думает, - будить народ, пора ехать». Поднялся Пахом, разбудил работника в тарантасе, велел запрягать и пошел башкирцев будить.

- Пора, - говорит, - на степь ехать, отмерять.

Повставали башкирцы, собрались все, и старшина пришел. Зачали башкирцы опять кумыс пить, хотели Пахома угостить чаем, да не стал дожидаться.

- Коли ехать, так ехать, - говорит, - пора.

VIII

Собрались башкирцы, сели - кто верхами, кто в тарантасы, поехали. А Пахом с работником на своем тарантасике поехали и с собой скребку взяли. Приехали в степь, заря занимается. Въехали на бугорок, по-башкирски - на шихан. Вылезли из тарантасов, послезали с лошадей, сошлись в кучку. Подошел старшина к Пахому, показал рукой.

- Вот, - говорит, - вся наша, что глазом окинешь. Выбирай любую.

Разгорелись глаза у Пахома: земля вся ковыльная, ровная, как ладонь, черная как мак, а где лощинка -так разнотравье, трава по груди.

Снял старшина шапку лисью, поставил на землю.

- Вот, - говорит, - метка будет. Отсюда пойди, сюда приходи. Что обойдешь, все твое будет.

Вынул Пахом деньги, положил на шапку, снял кафтан, в одной поддевке остался, перепоясался потуже под брюхо кушаком, подтянулся, сумочку с хлебом за пазуху положил, баклажку с водой к кушаку привязал, подтянул голенища, взял скребку у работника, собрался идти. Думал, думал, в какую сторону взять, -везде хорошо. Думает: «Все одно: пойду на восход солнца». Стал лицом к солнцу, размялся, ждет, чтобы показалось оно из-за края. Думает: «Ничего времени пропускать не стану. Холодком и идти легче». Только брызнуло из-за края солнце, вскинул Пахом скребку на плечо и пошел в степь.

Пошел Пахом ни тихо, ни скоро. Отошел с версту; остановился, вырыл ямку и дернички друг на дружку положил, чтоб приметней было. Пошел дальше. Стал разминаться, стал и шагу прибавлять. Отошел еще, вырыл еще другую ямку.

Оглянулся Пахом. На солнце хорошо видно шихан, и народ стоит, и у тарантасов на колесах шины блестят. Угадывает Пахом, что верст пять прошел. Согреваться стал, снял поддевку, вскинул на плечо, пошел дальше. Отошел еще верст пять. Тепло стало. Взглянул на солнышко - уж время об завтраке.

«Одна упряжка прошла, - думает Пахом. - А их четыре в дню, рано еще заворачивать. Дай только разуюсь». Присел, разулся, сапоги за пояс, пошел дальше. Легко идти стало. Думает: «Дай пройду еще верст пяток, тогда влево загибать стану. Место-то хорошо очень, кидать жалко. Что дальше, то лучше». Пошел еще напрямик. Оглянулся - шихан уж чуть видно, и народ, как мураши, на нем чернеется, и чуть блестит что-то.

«Ну, - думает Пахом, - в эту сторону довольно забрал; надо загибать. Да разопрел - пить хочется». Остановился, вырыл ямку побольше, положил дернички, отвязал баклажку, напился и загнул круто влево. Шел он, шел, трава пришла высокая, и жарко стало.

Стал Пахом уставать; поглядел он на солнышко, видит - самый обед. «Ну, - думает, - отдохнуть надо». Остановился Пахом, присел. Поел хлебца с водой, а ложиться не стал: думает - ляжешь, да и заснешь. Посидел немного, пошел дальше. Сначала легко пошел. От еды силы прибавилось. Да уж жарко очень стало, да и сон клонить стал; однако все идет, думает - час терпеть, а век жить.

Прошел еще и по этой стороне много, хотел уж загибать влево, да глядь - лощинка подошла сырая; жаль бросать. Думает: «Лен тут хорош уродится». Опять пошел прямо. Захватил лощинку, выкопал ямку за лощиной, загнул второй угол. Оглянулся Пахом на шихан: от тепла затуманилось, качается что-то в воздухе и сквозь мару чуть виднеются люди на шихане - верст пятнадцать до них будет. «Ну, - думает Пахом, - длинны стороны взял, надо эту покороче взять». Пошел третью сторону, стал шагу прибавлять. Посмотрел на солнце - уж оно к полднику подходит, а по третьей стороне всего версты две прошел. И до места все те же верст пятнадцать. «Нет, - думает, - хоть кривая дача будет, а надо прямиком поспевать. Не забрать бы лишнего. А земли и так уж много». Вырыл Пахом поскорее ямку и повернул прямиком к шихану.

IX

Идет Пахом прямо на шихан, и тяжело уж ему стало. Разопрел и ноги босиком изрезал и отбил, да и подкашиваться стали. Отдохнуть, а нельзя - не поспеешь дойти до заката. Солнце не ждет, все спускается да спускается. «Ах, - думает, - не ошибся ли, не много ли забрал? Что как не поспеешь?» Взглянет вперед на шихан, взглянет на солнце: до места далеко, а солнце уж недалеко от края.

Идет так Пахом, трудно ему, а все прибавляет да прибавляет шагу. Шел, шел - все еще далеко; побежал рысью. Бросил поддевку, сапоги, баклажку, шапку бросил, только скребку держит, ей попирается. «Ах, -думает, - позарился я, все дело погубил, не добегу до заката». И еще хуже ему от страха дух захватывает. Бежит Пахом, рубаха и портки от пота к телу липнут, во рту пересохло. В груди как мехи кузнечные раздуваются, а в сердце молотком бьет, и ноги как не свои -подламываются. Жутко стало Пахому, думает: «Как бы не помереть с натуги».

Помереть боится, а остановиться не может. «Столько, - думает, - пробежал, а теперь остановиться - дураком назовут». Бежал, бежал, подбегает уж близко и слышит визжат, гайкают на него башкирцы, и от крика ихнего у него еще пуще сердце разгорается. Бежит Пахом из последних сил, а солнце уж к краю подходит, в туман зашло; большое, красное, кровяное стало. Вот-вот закатываться станет. Солнце близко, да и до места уж вовсе не далеко. Видит уж Пахом, и народ на шихане на него руками махает, его подгоняют. Видит шапку лисью на земле и деньги на ней видит; видит и старшину, как он на земле сидит, руками за пузо держится. И вспомнился Пахому сон. «Земли, - думает, -много, да приведет ли бог на ней жить. Ох, погубил я себя, - думает, - не добегу».

Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краюшком заходить стало и дутой к краю вырезалось. Наддал из последних сил Пахом, навалился наперед телом, насилу ноги поспевают подставляться, чтоб не упасть. Подбежал Пахом к шихану, вдруг темно стало. Оглянулся - уж зашло солнце. Ахнул Пахом. «Пропали, - думает, - мои труды». Хотел уж остановиться, да слышит, гайкают всё башкирцы, и вспомнил он, что снизу ему кажет, что зашло, а с шихана не зашло еще солнце. Надулся Пахом, взбежал на шихан. На шихане еще светло. Взбежал Пахом, видит - шапка. Перед шапкой сидит старшина, гогочет, руками за пузо держится. Вспомнил Пахом сон, ахнул, подкосились ноги, и упал он наперед, руками до шапки достал.

- Ай, молодец! - закричал старшина. - Много земли завладел!

Подбежал работник пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течет, и он мертвый лежит.

Пощелкали языками башкирцы, пожалели.

Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил - три аршина, и закопал его.

ЖЕНЩИНА И ЕЕ СУД С ВЕТРОМ

Пришла к царю Шломо женщина, усталая и изможденная с виду. Возопила она перед Шломо, и распростерлась перед ним и сказала:

- Ах, отец мой, царь мой! Рассуди мою тяжбу с ветром, вступись за меня!

Сжалось сердце царя от вида женщины, от голоса ее; но очень удивился он словам ее и спросил ее с состраданием:

- С ветром? Что же сделал он с душой твоей, дочь моя? Говори, и я выслушаю тебя!

И женщина заговорила. Слезы текли по ее щекам, и вот что сказала она:

- Я вдова, одинокая женщина, господин мой, царь. Нет у рабы твоей ничего, кроме шаткой деревянной хижины на берегу моря, прикрытия для головы моей, да десяти худых пальцев, которыми питаю я свою душу: я вяжу ими сети и неводы для рыбаков морских. Но вот пришли дни сильных бурь на море, и продолжались очень долго, и кончился мой скудный хлеб. Рыбаки бездействуют; те, кто забрасывает невод, больше не приходят; работа рук моих больше никому не нужна. И вот, утром, посмотрела я - кончилась мука в кувшине, а море все еще буйствует. Сердце мое страшилось голода, и я вышла пособирать колосков в поле, что остаются за жнецами. Весь день ходила по полю, согнувшись, скрючившись, обратив лицо к земле, так как стыд терзал мое сердце. Омыла свои колоски слезами. Ах, царь мой, отец мой! С юности раба твоя бедна, в скудости ест хлеб свой все свои дни, но милостыни не знала я раньше. И призрел Г-сподь на беды мои, и благословил труды мои в тот день и на следующий день, и собрала я много колосков. И также дал мне Г-сподь милость в глазах хозяина поля и его работников, и они добавили мне еще колосков, хоть я и не просила их. На второй день к вечеру смолотила я свои колосья и размолола зерно, и получилось около пол-эфы муки. Завязала я муку в платок и отнесла ее к себе в хижину. Но вот - иду я по дороге, и ветер стучит в меня своей сильной рукой. Стучит, стучит - и вот человек идет мне навстречу, и весь он - страх Б-жий и ужас смертный, и сказала я себе: сверну-ка я от него, но схватил меня человек этот и воззвал:

- Спаси меня, женщина. Вышел огонь с небес и поджег всю мою деревню, и пожрал все, и людей, и имущество, не осталось ничего! Только я один спасся из пламени, и три дня уже не было у меня ничего во рту. Спаси меня от голодной смерти!

Лицо его говорило, что он не лжет. И я поспешила дать ему около трети той муки, что была у меня в узелке, и он ушел, и благословила я Б-га в сердце своем за то, что он дал мне случай сделать доброе дело, спасти душу человеческую от голода, чтобы возместить то добро, которое сделали мне сегодня и вчера ближние мои.

Не успела я далеко уйти, еще предстоял мне путь домой - и вот еще один человек подходит ко мне, в испуге и в смятенье, как будто бы гонятся за ним, и душа его еще в нем, но огонь чуждый, огонь голода в глазах его. И не успела я вглядеться в него, как он преградил мне путь и возопил:

- Хлеба! Дай мне ломоть хлеба! Отряд арабов напал на шатер мой и на стадо мое большое, всех людей убили, все имущество разграбили, я один спасся, и вот уже три дня я не ел хлеба. Подкрепи душу мою, женщина.

Глаза человека - свидетели уст его; и отделила я и ему треть своей муки, и поблагодарила Б-га за то, что он избрал меня, чтобы спасти душу человеческую вот уже второй раз.

А ветер все усиливался.

Я уже почти дошла до входа в свою хижину, рука моя потянулась к ручке двери, - и вдруг вихрь налетел на меня, вихрь сильный и мощный, и ударил он меня, и оглушил меня, и не успела я встать на ноги, как увидела - узелок мой, узелок с мукой, остаток того, что удалось мне собрать, вылетел из рук моих, и нет его. Невидимая рука схватила его и утащила его в море. Секунду еще видела я его, как перо на крылах ветра, и помчалась я за ним с раздирающим воплем, руки свои протянула к нему, как мать, которая простирает руки к ребенку, унесенному орлом. Но крик мой утонул в реве моря, и простертые руки мои остались пусты. Как ночная птица, полетел мой узелок, и не стало его. Разбитая, угнетенная, поспешила я в хижину свою, мое прибежище и ночлег мой, - но и она тоже в руках злодея и сокрушителя. И на нее простер ветер руку свою, и перевернул ее, и вся она обвалилась. Без сил повалилась я на обломки, и так и лежала в темноте всю ночь, как молчащий камень. И вот пришла я, пока душа моя еще во мне, излить вопль свой перед подножием твоим, отец мой, царь, рассуди суд мой! Вступись за меня!

И женщина кончила свой рассказ, и превратилась в поток слез, и многие из тех, кто стоял в зале суда, тоже заплакали в голос, потому что достигли искренние слова женщины сердец их.

И жалко стало царю женщину, и сказал он ей:

- Встань, дочь моя, и отойди в сторону, и я распоряжусь насчет тебя, и ты отдохни, и пусть успокоится Душа твоя, и когда вернется к тебе дух твой, я объявлю свой приговор насчет тебя. И повелел царь Шломо своим рабам, и принесли они хлеба и вина, чтобы подкрепить душу ее. А тем временем три чужестранца пришли во двор суда, и с ними - три мула, груженные тремя полными мешками. И попросили они увидеть царя Израиля.

Привели этих людей в зал, и царь спросил их, чего желают они, и поклонились чужеземцы перед царем до земли, и сказали:

- Мы люди торговые, и приехали каждый из своей земли, каждый от своего народа, и встретились вместе. И сделались мы трое как один, и отплыли вместе на корабле, и с нами наш товар. Весь он завязан в мешки -золотые и серебряные изделия искусной работы, драгоценные камни и дорогие ожерелья, и разные благовония. И вот, плыли мы по морю, и разразилась буря, и море стало бурлить, и понесло оно наш корабль на волнах своих без пути и дороги. Долгое время блуждали мы так в бушующем море и боролись с волнами и шквалами. Но к концу скитаний наших появилась трещина в днище корабля, дыра размером с две ладони, и воды ворвались на корабль и дошли до нутра его. У нас не было ничего, чем мы могли бы заткнуть эту дыру: ни глины, ни смолы, ни ваты, ни тряпья, - ничего. Мы попытались заткнуть ее одеждами, которые сняли мы с тела нашего, но безуспешно, ибо силен был поток воды, и в одно мгновение сбил он их и увлек за собой. А корабль все наполнялся водой, еще немного - и покроют нас воды, и пучина поглотит нас. Напал на нас страх смертный, и в ужасе великом возвысили мы голоса свои и взмолились о помощи. Но и мольбу нашу заглушила буря, и терпели мы бедствие великое. Лицом к лицу были мы со смертью. И в великой беде нашей, стоя по пояс в воде, взывали мы к богам и приносили обеты. Каждый взывал к своему богу, и богов всех остальных народов и стран, и знакомых нам, и неведомых, призывали мы: и богов Ханаана, и богов Цидона, и Амона, и Моава, и Эдома; не было такого бога, к которому не обращались мы, которому не принесли обетов. Но все наши молитвы и обеты остались без ответа. Буря не утихала, море не отступало от гнева своего. И когда достали воды до души нашей, вспомнили мы вдруг о Б-ге Израиля, и воззвали к нему, что было силы, и принесли обет, говоря: Б-г Израиля, если спасешь Ты нас сегодня, все имущество, спрятанное в мешках наших, мы отдадим выкупом за души наши.

И только вышли слова эти из уст наших, как шторм ударил мощно своим крылом, и наш корабль чуть было не перевернулся. И вот - что-то вроде узелка падает на наш корабль с небес, и как раз попадает в нашу течь, и затыкает ее.

И вдруг успокоилась буря и прекратилась. Море затихло и замолчало. И мы спаслись, спаслись!

И тогда мы воочию увидели, что нет никого, кто как Б-г Израиля, Б-г - Спаситель. И мы поспешили, и не медлили, и гребли изо всех сил, и достигли суши. И мы отправились без промедления в Иерусалим, город Б-га вашего, чтобы выполнить свои обеты, принести вовремя выкуп за душу свою, и прибыли в город святости Его и Обиталища Его. И вот мулы наши стоят в воротах, нагруженные полными мешками лучшего нашего товара: серебряные и золотые изделия, драгоценные камни, жемчуг, и много дорогих благовоний. И все это пусть будет Б-гу Израиля и Храму Его. А теперь пусть прикажет царь, и мы передадим все наше добро в руки тому, кому ты скажешь, и пусть кто-нибудь приготовит из него приношение Б-гу вашему, так как мы - чужестранцы, и не знаем, что желанно Б-гу вашему, и как бы нам не погибнуть. А Имя Б-га пусть будет благословенно также и за то, что Он дал увидеть нам царя и помазанника Своего лицом к лицу.

Выслушал царь Шломо слова их от начала и до конца, и когда кончили они говорить, спросил их Шломо:

- Видели ли вы тот узелок, который затолкнул вам течь, что это такое? И ответили люди, и сказали:

- И видели мы его, и специально рассматривали, это всего лишь маленький, бедный узелок с мукой. И удивительно было нам, откуда он взялся? Не иначе, как рука Б-га Просила его с небес, в милости Его великой к нам. чтобы спасти души наши от смерти. Вот он, узелок этот, в руках наших, посмотри, царь. Мы храним его в память вечную.

И люди положили перед царем узелок.

И позвал царь вдову, и сказал:

- Опознай-ка, твой ли это узелок? И узнала женщина узелок свой, и ожил дух ее, и она сказала:

- Да, это тот самый узелок, который выхватила буря у меня из рук. Мой узелок, остаток моей муки.

И осветилось лицо царя, и глаза его засияли, и повернулся он к троим торговцам и сказал:

- Полные мешки, которые вы привезли, отдайте этой женщине, они ее. Праведностью своей и смирением своей души заслужила она их. Верно, что рука Б-га сделала вам это великое избавление, но посланцем Его была эта женщина.

А женщине он сказал:

- Возьми мешки с золотом и серебром, они твои. Это плата тебе от Г-спода за твой узелок. Пусть будет имя Г-спода благословенно во веки веков. Одной рукой Своей Он выхватывает у женщины ее единственный узелок с мукой, и бросает его в пучину бушующего моря, чтобы спасти три души от смерти; а второй рукой Он возвращает ей три мешка золота и серебра, вызволенные из пучины, чтобы утешить сердце вдовы и осушить слезы на лице ее. Да будет Имя Г-спода благословенно вовеки веков.

Но женщина в праведности своей отряхнула руки от золота и серебра и сказала:

- Не может раба твоя взять ничего из того, что принадлежит Г-споду; я ведь не дочь священника и не жена, я просто женщина из народа. Не нужно мне богатство - трудом рук своих хочу жить. Если найду я милость в глазах Г-спода, то пошлет он мне работу, как желают руки мои, и чтобы хватило мне на пропитание, и даст мне шпульку и волчок, иглу и спицы - вот дело мое и опора жизни моей, и с ними не буду знать недостатка ни в чем.

И понравились слова женщины царю, и повелел он отнести мешки с серебром и золотом в сокровищницу Храма. И считались они приношениями женщины этой. И пошли они все на завесы для Дома Б-га. А женщину ту повелел царь отвести к женщинам, которые ткут завесы для Храма, чтобы она занималась с ними священной работой и находила себе пропитание в почете все дни жизни ее.

И сидела эта женщина, и ткала завесы, и работала усердно и днем, и ночью. И завесы, которые ткали ее руки и вышивали ее пальцы, были удивительной красоты, никогда не видел никто такой искусной работы. Свет исходил от них, потому что вкладывала она в работу свою все искусство рук своих и мудрость сердца своего, всю чистоту души своей и праведность свою. И стали они называться в Израиле именем этой женщины: завесы Ципоры, вязальщицы сетей.

(Хаим Нахман Бялик)