Главная страница >>Библиотека >> «Человек с человеком» >> части I, II, III, IV, V, VI, VII

Перед Вами электронная версия книги «Человек с человеком», Авраѓам Шталь, изд-во "Амана"
Подробнее об издании этой книги и возможности ее приобретения – здесь.
Zip-файл >>


Часть II

. Литературное приложение

ИСТОРИЯ О РАБИ ЙОХАНАНЕ-ГАБАЕ

Усталый и утомленный, спешил раби Йоханан-габай домой после долгого рабочего дня. Но жена встретила его неласково.

- Бездельник! - закричала она в гневе, как только габай показался на пороге дома. - Когда ты уже займешься своим домом?

- Своим домом? - удивился габай. - А что мне делать со своим домом? Сыновья наши, благодарение Богу, уже вышли в люди, да и мы, в сущности, ни в чем не знаем недостатка.. Что же я должен делать, скажи мне?

И, поглядев по сторонам, добавил:

- Постель, я вижу, застелена без меня; пол сверкает без моей помощи; к стенам я не прикасался, но не вижу на них ни пылинки, ни паутины. Вот и стол накрыт; скатерть бела, как снег, ножи и вилки сияют, как солнце, и вот я вижу и хрен, и вино поблескивает в бутылке...

- Хватит болтать, иди умывайся!

- Нет, я не пойду умываться и не сяду есть, пока не выскажусь, пока ты не поймешь, что я прав. Разве ты не видишь: здесь для меня нет работы, а там, в бейт-мидраше, у меня полно работы, - ведь кто еще займется бейт-мидрашем, если не я?

- Но я уже больше не сержусь.

- Неважно, неважно; я знаю, что тебя легко успокоить, но я хочу теперь доказать тебе, что я все-таки забочусь о своем доме. Посмотри на мои седины! Разве не настало нам время запастись на дорогу?

- На дорогу? Какую дорогу? - спросила его жена в удивлении, и пока произносила эти слова, поняла, что он имел в виду, и вздрогнула, - Боже упаси! не накликай беду!

- Не бойся, жена моя, ведь и тебе уже не двадцать лет... Что мы будем делать, если нас там спросят о делах наших в этом мире? Что же мы скажем? Скажем, что мы ели, пили? А что скажет Святой, да будет Он благословен? Ну, ты, например, можешь похвалиться тем, что много занималась пристройством невест...

- Замолчи! - закричала жена, испугавшись, что его слова повредят ей в будущем мире.

- Ну вот и я хочу сделать что-нибудь хорошее...

- Хорошо, хорошо, делай, как хочешь, только иди сейчас умойся и садись за стол.

- Только одно слово хочу еще тебе сказать: ты помнишь свое свадебное платье, расшитое серебром?

- Как же мне его не помнить!

- Отдай мне его на завесу для Торы...

- Хорошо, сейчас принесу.

- Подожди, я его уже забрал! Оно уже в синагоге.

- Воришка! - ласково назвала его жена.

И после этого габай помыл руки и ел, пока не насытилась душа его, и благословил Бога, и лег на кровать свою, и уснул.

Габай спал, и душа его поднялась ввысь, и подлетела к раскрытой книге, и стала писать справа, в той части, где перечисляются добрые дела:

«Понедельник, неделя чтения главы «Трума», год...

Я, Йоханан, сын Сары, целый день занимался священной работой. Я велел рабочим заделать трещины в бейт-мидраше; сегодня привезли две новые деревянные скамейки и новый стол; я велел, чтобы вымыли пол и стены и всю священную утварь - деревянную, медную и серебряную; и в восточной части я поставил новый светильник. В кассе пожертвований было триста золотых, и я добавил еще сорок пять своих, и все было очень хорошо. Из платья моей жены я сделаю шелковую завесу, и пусть Г-сподь вспомнит ей это добром, помимо того, что она много занимается пристройством невест. Все было очень хорошо и, уходя, я приказал служке, чтобы он запирал на ночь двери, - чтобы не было святилище Г-сподне постоялым двором, и чтобы не осквернил его прокаженный и слизеточивый».

Душа габая еще не закончила писать справа, но тут подлетела другая душа и стала писать слева такие слова:

«Я, Берл, сын Иегудит; мне семьдесят лет. Пока у меня были силы, я трудился в поте лица, а когда состарился и силы оставили меня, начал я ходить по домам. Вначале мне удавалось прокормиться, потому что многие знали меня и готовы были мне помочь, но постепенно люди стали гнушаться меня и порой бросали мне черствый, заплесневелый хлеб, а ведь у меня нет зубов, чтобы жевать. И я понял, что так умру с голоду, и покинул свой город, и пошел в город, известный своими еврейскими мудрецами. И было очень холодно, и я пошел в бейт-мидраш, чтобы переночевать там, как это принято у евреев. Но служка закрыл передо мной дверь, потому что так приказал ему габай, чтобы не был дом Б-га постоялым двором. И вот я сплю сейчас на улице, и мороз пробирает мои старые сухие кости. Я голоден, мне очень, очень холодно... Владыка мира! Кому больше нужен дом - Тебе или мне?»

И вышел голос с неба и сказал: «Позовите обоих на суд!» Наутро обоих нашли мертвыми: габая в его постели и нищего старца - на улице, рядом с бейт-мидрашем.

(По рассказу И. Л. Переца)

УРОЖАЙ ХАМАГУТИ

В далекой Японии жил старец, и звали его Хамагути. История, которую я расскажу вам, случилась на самом деле. С тех пор минуло около двухсот лет, но жители той деревни все еще вспоминают этот случай.

Если бы вы предприняли поездку в Японию, в деревню, где жил Хамагути, вы бы увидели в самом сердце деревни небольшое здание, сделанное целиком из резного дерева, с острой крышей - местное святилище. На воротах перед святилищем висит табличка, и на ней золотом выгравированы буквы - имя Хамагути, в честь того старца.

Деревня стоит на берегу моря, у маленького залива. Как лепестки зеленого цветка, виднеются позади ее отроги холма. Холм же сделан террасами, и каждая терраса засеяна рисом. Все террасы орошаются каналами, отведенными от реки, спускающейся с холма.

К вершине холма вьется белая тропинка. Прохожий, который поднимется по ней, выйдет к открытому месту, просторной площадке, возвышающейся над холмами. Здесь когда-то жил Хамагути, здесь стоял его дом, усадьба земледельческого хозяйства, построенная из черного дерева, с крышей из рисовой соломы. Здесь же жили его отец и дед, это была земля их из рода в род. Место было очень красивым, и в то же время защищенным от стихий. Гора покрыта лесом, который и сейчас привлекает взгляд; и с нее стекают потоки, орошающие крестьянские угодья. Солнце посылает свои благословенные лучи на поля и пастбища, с моря дует свежий ветер, идут обильные дожди. Земля здесь плодородна и дает богатый урожай.

Хамагути был человеком умным и праведным. В тяжелую минуту соседи приходили к нему за советом, и он всегда хорошо их принимал, разбирал их тяжбы, мирил их друг с другом. Крестьяне доверяли ему и прислушивались к его словам. Почти всю жизнь он был предводителем деревни, и когда состарился, его ласково называли Оги-сан, что означает «старый отец наш».

Дни его проходили в довольстве и спокойствии, и к тому времени, когда произошел случай, о котором мы здесь расскажем, он был уже стар.

Наступали летние сумерки. Снопы риса были сложены в стога; в этом году поле дало большой урожай. После жатвы все жители деревни собирались устроить пир и праздник в саду вокруг святилища. Все намеревались принять участие в праздновании, кроме двоих: старца Хамагути и его маленького внука Тады.

Дорога, которая вела в деревню, была извилистой и крутой, так что старцу было трудно спускаться и подниматься по ней на своих ослабевших ногах. И вот все его слуги и домочадцы ушли, а он остался один со своим маленьким внуком.

Когда все ушли, старец уселся на своем деревянном балконе и стал смотреть вниз, на деревню. Он видел со своего места яркие флаги, развевающиеся в деревне, большие пестрые бумажные фонари, в которых вечером зажгут свет, и они станут похожи на разноцветные луны. Он слышал далекие звуки музыкальных инструментов, видел, как мелькают, словно бабочки, Деревенские жители. За деревней синело огромное море. Зрелище было захватывающим. Сердце Хамагути Радовалось, когда он смотрел на счастье и довольство своего народа.

Вечер был теплым, ветра не было, гладь моря не колыхалась от волн. Но, сидя в своем кресле, старец вдруг почувствовал, что дом задрожал, и его ноги ощутили легкую волну сотрясения. Он знал, что это значит: где-то не слишком далеко произошло землетрясение. В Японии часто случаются землетрясения, и население не слишком их боится. Но на этот раз, подумал старец, очень уж длительной была волна. Наверное, где-то вдали землетрясение было очень сильным.

С волнением всматривался Хамагути в деревню, простиравшуюся внизу. В ней не было видно никаких признаков несчастья. Люди веселились; не заметно было ни страха, ни беспокойства. Хамагути посмотрел на море и стал внимательно вглядываться в него. Там происходило что-то чрезвычайно странное. Он не мог поверить своим глазам: море уходило от своих берегов!

Хамагути видел это со своего высокого обиталища, а вскоре это заметили и люди в деревне. Море быстро уносило свои воды; берег обнажился, скалы стояли голые, а море все продолжало двигаться вспять. Залив оставался пустым. Люди бежали к нему, чтобы посмотреть, что случилось с морем, почему оно уходит от своих берегов.

Хамагути стоял и всматривался в море. Вдруг в памяти его всплыли слова, которые он слышал когда-то в молодости от своего отца. Когда-то, много лет назад, уже случалось такое, что море обратилось вспять и ушло от своих берегов, как сейчас, у него на глазах. Где-то вдали произошло землетрясение, и из-за этого воды моря сдвинулись и собрались у одного края, обнажив дно у другого края. Но потом, рассказывал отец, воды вернулись. Вот это и происходит сейчас. Еще немного - и море вернется на свое место гигантской волной, с ужасной скоростью, и унесет все, что попадется ему на пути.

Так было тогда и, без сомнения, так будет и сейчас. Но жители деревни ничего не знают о несчастье, которое их ожидает. Они все вышли на берег, чтобы посмотреть на чудо, происходящее перед их глазами. Они стоят там в изумлении, взволнованные, бегают взад-вперед по столь неожиданно обнажившемуся дну залива.

Хамагути понимал, какая страшная опасность им грозит. Но как же ему их спасти? Ведь они не услышат его голоса! Что же ему сделать, чтобы спасти своих братьев от неминуемой смерти?

И вдруг Хамагути осенило.

- Скорей, скорей! - позвал он своего маленького внука Таду. - Беги, принеси мне горящий факел!

Тада побежал и принес охапку горящей рисовой соломы. Хамагути встал и побежал на своих заплетающихся ногах к ближайшему из рисовых полей. Он бросил горящий факел в первый стог риса и сразу же побежал к следующему и поджег также и его. Так он бегал по полю и поджигал все стога. Пламя поднималось к небесам золотыми языками, и над полем повис густой черный дым.

Тада стоял в стороне, пораженный поступком своего деда. Сердце его разрывалось при виде этой страшной катастрофы.

- Оги-сан, - кричал мальчик, - что ты делаешь? Что ты делаешь? Зачем ты поджег рис? Зачем, Оги-сан, зачем?

Но Хамагути все еще бегал по полю с зажженным факелом в руках, и стога занимались пламенем один за другим, пока все поле не превратилось в один гигантский костер.

Тогда зазвонил один из больших колоколов святилища, оповещая жителей деревни о пожаре. Люди оторвали взгляды от неожиданно высохшего моря, посмотрели наверх и увидели поднимающиеся к небу языки пламени.

Сразу же по праздничной толпе разнесся крик: «Горят поля Оги-сана! У нашего старца несчастье!»

Все сразу обо всем забыли, даже об удивительном, невиданном чуде, которое только что случилось перед их глазами. Все как один побежали на помощь своему любимому Хамагути.

А Хамагути с нетерпением смотрел вниз. Он видел, как толпы народа отходят от залива, поднимаются по берегу моря, бегут по деревне и начинают карабкаться на вершину горы. Вскоре, запыхавшись, прибыли самые молодые, сильные, быстроногие мужчины. Они сразу попытались потушить пожар, пока еще не все сгорело, но старец остановил их.

- Пусть огонь горит, - сказал он, - тогда сбегутся и все остальные. Вся деревня в смертельной опасности, так что все должны быть здесь.

Люди не поняли, в чем дело, но подчинились. Народу прибывало все больше и больше. Постепенно вся деревня собралась на вершине горы. На лицах жителей деревни было удивление, смешанное с испугом. Они смотрели на старца и его горящие поля. Но глаза Хамагути были устремлены к морю, и вдруг он закричал громким голосом:

- Смотрите все!

Все посмотрели туда, куда показывал старец. Это был пустой залив, освещенный лучами заходящего солнца. Ничего не было видно, кроме сплошного песка; море ушло и больше не возвращалось. Но вдали обозначилась вдруг черная линия, напоминающая очертания отдаленного острова. И вдруг эта линия начала приближаться, становится все толще, все чернее. Потом она поднялась и стала похожа на высокую стену, потом на огромное здание, на высокую гору. И она приближалась с диким шумом и грохотом. Это море возвращалось на свое место. Громадные валы воды обрушились на маленький залив. Послышался громоподобный шум воды. Воды вздымались и мощные волны вырвались на берег и затопили деревню. Они продолжали рваться вперед, пока не разбивались о скалы холма. И хотя народ находился далеко от моря, до него доле-

тали мелкие соленые брызги. Люди в ужасе попятились, но вода уже больше не прибывала.

Жители деревни стояли и всматривались в бушующее море до тех пор, пока буря не начала утихать и море не вернулось постепенно в свое лоно.

И только тогда поняли они, что сделал для них Хамагути. Весь его урожай, пища на зиму и посадки на будущий год пожрал огонь. Все пропало, но его односельчане были спасены. Он спас их от смерти и за это отдал все, что у него было. Люди преклонили перед ним колена в благодарности.

От деревни не осталось и следа. Дома, сады - все было разрушено морем. Посевы риса были стерты с лица земли. Вся земля была покрыта песком и тиной.

Деревня была разрушена, но жители деревни остались живы все до одного. Они стояли в оцепенении и смотрели вниз, не произнося ни слова. Тут раздался голос старца:

- Вот из-за этого я поджег свои поля.

Хамагути улыбнулся. Больше он ничего не мог сказать.

Весть о случившемся чуде быстро облетела окрестные села, и они пришли на помощь своим соседям, оставшимся бездомными. Вскоре были выстроены новые дома. А имя Хамагути было выгравировано золотыми буквами, и до сих пор оно живет в сердцах людей.

(По рассказу Элизабет Кларк)

СМЕРТЬ ГЕРОЯ

В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, разные страны соревновались за честь первой дойти до Южного полюса. До 1910 года ни одной экспедиции не удалось добраться до Южного полюса. В 1910 году вышли две экспедиции, имевшие целью добраться до полюса: одна - норвежская, под предводительством Амундсена, а вторая - английская, под предводительством Роберта Скотта. Среди участников английской экспедиции был майор по имени Лоуренс Оутс.

Оутс был молодым человеком, жаждавшим приключений. Сотни молодых англичан изъявили желание принять участие в экспедиции. Но Оутс умел обращаться с собаками и лошадьми, что очень важно в экспедиции, и, кроме того, у него была прекрасная физическая подготовка - поэтому на него пал выбор.

Летом 1910 года корабль английской экспедиции вышел в море. Перед отплытием главные члены экспедиции во главе с капитаном Робертом Скоттом побывали на приеме у короля. Оутса среди них не было - он был рядовым участником, и в это время он уже вовсю занимался своими лошадьми и собаками.

В начале зимы экспедиция добралась до полярного круга. Поскольку в это время года в этом районе невозможно продвигаться вперед из-за сильных снежных бурь, экспедиция раскинула лагерь в Антарктике (это земля покрытая вечным льдом, окружающая Южный полюс). Большую часть времени Оутс проводил в уходе за лошадьми. Он выполнял свои обязанности тщательно и самоотверженно. Зима миновала и участники экспедиции готовились к последнему переходу - к тому, чтобы дойти до самого полюса. Этот переход был заранее продуман и разработан во всех деталях: Большинство членов экспедиции должны были остаться в лагере на берегу моря; на первой части пути маршрута были заготовлены склады с запасами пищи. Для этого перехода было отобрано пятнадцать человек, не считая самого Скотта. Неожиданно для Оутса и он оказался среди тех, кто был отобран для перехода. По плану до самого полюса должны были добраться только пять человек, поскольку туда очень трудно нести пишу на всех. Остальные должны были группами вернуться в лагерь.

В первые дни 1912 года пять человек с большим трудом продвигались к заветной цели. Это были: начальник экспедиции - капитан Скотт, врач - доктор Вильсон, лейтенант Баурс, сержант Эванс и майор Оутс.

До полюса оставалось еще около 250 километров. Еще четырнадцать дней они медленно продвигались вперед, волоча за собой по бугристому льду сани, нагруженные продовольствием и снаряжением. Иногда случались сильные снежные бури и экспедиция была вынуждена останавливаться. Постоянной опасностью были также и глубокие трещины во льду. В конце концов экспедиция прибыла к своей цели - Южному полюсу. Участники экспедиции думали, что прибыли туда первыми, - но там уже развевался норвежский флаг: Амундсен и его товарищи опередили их на один месяц.

Дорога назад была полна лишений и страданий. Сердца их терзало разочарование. Погода была чрезвычайно плохая, что необычно для этого времени года. До лагеря было около 1400 километров. 1400 километров должны были они преодолеть, спотыкаясь о ледяные глыбы, утопая в глубоком снегу, волоча за собой сани, которые день ото дня казались все тяжелее, несмотря на то, что продовольствия на них становилось все меньше и меньше. 1400 километров было впереди -а люди были голодны, замерзали от холода; они шли сквозь снежные бури по промерзлой, безмолвной земле. Было очень холодно. Они были одеты в теплые шубы, но при температуре 40 градусов ниже нуля замерзает даже слизистая оболочка носа, и для того, чтобы дышать через нос, нужно было удалять ножом лед из ноздрей. От пронизывающего холода беспрестанно слезились глаза, каменело лицо. Суставы одеревенели, люди шли, спотыкаясь и хромая, как старики. Но у них не было выбора - только продолжать путь.

Через месяц умер Эванс. На следующий день оставшиеся четверо прибыли к складу с продовольствием и несколько приободрились. «Если погода будет работать на нас...» - записал капитан Скотт в своем дневнике, который он вел с удивительным постоянством каждый вечер. Но погода не работала на них. Бури продолжались. Продвижение все замедлялось и замедлялось.

Прошел еще один месяц. Мощная снежная буря заставила их остановиться. До большого склада с продовольствием и топливом оставалось тридцать километров. Но неясно было, смогут ли они преодолеть это расстояние. Сначала их задержала снежная буря, а тут еще Оутс отморозил руки и ноги и не мог идти в том же темпе, что и другие. Он шел с огромным трудом и все время спотыкался. И это случилось как раз тогда, когда необходимо было двигаться быстро: если они не достигнут в ближайшее время склада с продовольствием, они умрут от голода и холода. Силы их были уже на пределе. Все участники экспедиции сознавали это. Лежа на стоянке в спальных мешках, они мучительно напрягали мозг, пытаясь придумать способ поскорее добраться до склада.

Оутс лежал и не произносил ни слова. Он думал об Англии, зеленой Англии с синим небом. Она казалась ему сейчас бесконечно далекой. Он думал о своих товарищах, оставшихся в лагере, о своих планах на будущее, о том, что будет, когда он вернется в обитаемый мир. Человек хватается за жизнь даже тогда, когда руки и ноги его онемели от холода, когда он умирает от голода, усталости и изнеможения. Но одна мысль терзала его: если товарищам придется его нести, они никогда не дойдут до склада. Без него - у них еще есть шанс.

В этот момент он принял решение. Настало утро. Буря все еще бушевала. Оутс с трудом поднялся. Он тихо сказал товарищам: «Я на несколько минут выйду».

Он выполз из палатки и шагнул прямо в снежную бурю.

Когда буря стихла, трое оставшихся продолжили свой путь. Но через несколько дней смерть настигла и их. когда они лежали в палатке и ждали конца очередной бури.

Год спустя другая экспедиция обнаружила их останки. Из дневника Скотта люди узнали о поступке Оутса. Его останки не были найдены. Но приблизительно в том месте, где он предпочел умереть, чтобы спасти своих товарищей, установили простой памятник и на нем высекли слова: «В этих местах умер очень смелый человек».

(По дневнику начальника экспедиции Скотта)

СИЛА ДРУЖБЫ

В городе Сиракузы, в Сицилии, жили два верных друга - одного звали Дамон, а другого Пифиас. Для всего города они были символом истинной дружбы. Всюду они ходили вместе и всегда были готовы сделать все друг для друга.

Однажды сиракузский царь Дионисий разгневался на Дамона. Дамон оказался замешанным в заговоре против царя. Заговор был раскрыт, Дамона схватили и приговорили к смерти. Казнь была назначена через три дня.

Жена и сын Дамона жили в деревне далеко от Сиракуз. Дамон попросил у Дионисия разрешения пойти попрощаться с семьей перед смертью. Он обещал вернуться в назначенный срок в Сиракузы. Его друг Пифиас тоже просил Дионисия уважить просьбу Дамона и поручился за него своей жизнью.

Дионисий согласился выполнить просьбу друзей, подумав так: «Если Дамон не вернется, казню Пифиаса и так избавлюсь сразу от двух врагов». Дамона отпустили, а Пифиаса посадили в тюрьму вместо него.

Дамон пришел к себе домой, встретился с женой и сыном, побыл с ними немного, потом поцеловал их, обнял и сказал: «Живите в мире!»

Дамон велел своему слуге оседлать коня, так как ему настало время возвращаться в Сиракузы.

- Коня? - спросил юноша, дрожа от страха. - Ты велел мне оседлать твоего коня?

- Да, - вскричал Дамон, - моего коня! Я должен спешить назад, в Сиракузы. Почему ты дрожишь? Отчего ты так побледнел? Уж не случилось ли что-нибудь с моим конем?

- Да, господин мой, - ответил юноша, - твой конь мертв.

- Мертв? - побледнел и Дамон. - Это ты, негодяй, убил его!

- Смилуйся, господин мой, - взмолился юноша, -сердце мое не позволило мне отпустить тебя на смерть. Подумай о своей жене, о маленьком сыне. Останься с нами, царь не найдет тебя здесь.

- Убийца! - закричал Дамон. - Не коня моего ты убил! Ты убил моего лучшего друга! Кто мог подумать, что я не сдержу своего слова!

- Пожалуйста, останься с нами, господин, останься! - умолял юноша.

Но Дамон побил его и прогнал от себя.

- Вон отсюда, предатель и убийца! Если я задержусь тут, убьют Пифиаса!

И Дамон побежал в Сиракузы. Он прибежал к реке. Река эта всегда была спокойна и мелководна, но на этот раз она вся бурлила. Дамон прыгнул в воду и изо всех сил поплыл к другому берегу. Он вылез на берег и побежал дальше, пока силы окончательно не оставили его. Тут он увидел торговца, ехавшего верхом на лошади.

- Друг мой, - сказал Дамон, - продай мне твою лошадь. Я должен засветло вернуться в Сиракузы. Бежать у меня больше нет сил. Я заплачу тебе столько, сколько ты скажешь.

- Нет, - ответил торговец, - лошадь мне нужна. Я еду далеко, пешком мне не добраться. Кроме того, если я пойду пешком, на меня нападут разбойники и отберут у меня мой товар.

- Отдай мне лошадь, - закричал Дамон, - от нее зависит жизнь моего друга. Продашь мне ее?

-Нет!

Дамон сбросил торговца с лошади, кинул ему кошелек, полный денег, сел на лошадь и помчался в Сиракузы.

Наступил вечер третьего дня. У ворот Сиракуз собралась огромная толпа. Там собирались казнить Пифиаса. Все знали, что Дамон не вернулся и Пифиас должен умереть вместо него.

Пифиаса вывели из тюрьмы и злодей Дионисий стал над ним издеваться:

- Друг твой не вернулся. Дурак ты, что поверил, что он сдержит слово! Я-то знал это с самого начала. И не проси милости, я не сжалюсь над тобой.

- Я не прошу милости, - сказал Пифиас. - С Дамоном, видно, случилось несчастье. Он заболел или умер. Слово он не мог нарушить. Он верен мне так же, как и я ему.

Солнце село. Пифиаса привели на площадку, где был установлен эшафот. Жители Сиракуз очень огорчались, видя, как этого смелого и верного человека ведут на казнь. У Дионисия же сердце ликовало.

Вдруг послышался шум, крики. Толпа расступилась. Сквозь нее прорвался конь, весь в пене и пыли, и с него слез Дамон.

- Прости меня, Пифиас, - сказал он. - Я не смог прибыть раньше. Слава богам, что я не опоздал! Тогда весь народ воскликнул:

- Помилование! Дай Дамону помилование! И Дионисий сам устыдился и сказал:

- Освободите узника!

И потом он похвалил Дамона и Пифиаса и их дружбу и воскликнул:

- Ах, если бы и у меня был такой верный друг!

(Греческая легенда в обработке Ицхака Леванона)

ЧТОБЫ НЕ ПОЗОРИТЬ БЛИЖНЕГО

Когда раби Иехиэль вошел к себе домой, он увидел, что в его комнате стоит человек и прячет что-то под полой своей одежды.

Завидев раби Иехиэля, человек этот очень испугался и попытался как-то скрыть вещь, торчавшую у него из-под одежды.

Раби Иехиэль знал этого человека, знал, что он - не вор, не дай Б-г, а достойный бедняк. В трудную минуту он пришел попросить помощи - и не устоял перед искушением.

Раби Иехиэль приветливо взглянул на него и сказал:

- Друг мой, тебе, наверное, нужна ссуда? Ты принес залог? Покажи мне его, пожалуйста. Бедняк стоял, стуча зубами.

- Почему же ты стесняешься, еврей?... Ведь так всегда в мире: сегодня я тебе одолжу, а завтра ты мне; не стесняйся...

Бедняк подошел, вынул из-под одежды серебряную лампу и поставил ее на стол. А раби Иехиэль сделал вид, как будто он видит эту лампу первый раз в жизни. Он внимательно посмотрел на нее, как бы оценивая.

Бедняк же стоял как на иголках; ему очень хотелось убежать, но ноги у него были как будто связаны веревками.

- Сколько же тебе нужно, друг мой? - спросил раби Иехиэль. Но у бедняка язык прилип к гортани, и он не мог вымолвить ни слова.

- Ты, я вижу, очень застенчив, друг мой... Ну, да что ж тут поделаешь? Попытаюсь сам быть твоим языком.

- Вот, - продолжал раби Иехиэль, - наступают осенние праздники. Я что-то не уверен, что у тебя достаточно денег на праздник. Скажи: ведь нет?

Несчастный покачал головой.

- Без сомнения! Я не пророк и даже не ученик пророка, но твое лицо само об этом говорит! Может быть, у тебя еще и дочь на выданье?

Бедняк не смог больше сдерживаться и разразился рыданиями.

- Что же ты плачешь? Вот дурачок! Ведь я сказал тебе: так всегда в мире. И все-таки, друг мой, не имеешь ты никакого права плакать тут передо мной. Я обязан дать в долг в трудную минуту, но слушать твои рыдания не обязан. Ты не хочешь сказать мне, сколько тебе нужно - ну что ж, одолжу тебе по залогу... Этот залог, я думаю, стоит не меньше ста серебряных рублей; я одолжу тебе семьдесят: десять на праздник, пятьдесят - на приданое и еще десять - на свадьбу... А когда заработаешь - вернешь.

Бедняк дрожал и не мог даже руку протянуть, чтобы взять деньги.

Раби Йехиэль вложил ему деньги в карман и велел ему идти поскорее домой и готовиться к празднику.

- Время коротко, а дел много, друг мой, - сказал он.

(Й.Л. Перец)

В ВОРОТАХ ЭРЕЦ-ИСРАЭЛЬ

В порту Яффо бросил якорь большой корабль. Это было в начале зимы. Море было спокойно, как будто на него вылили масло. В синих водах виднелось много больших и маленьких суден и лодок. Но ни одна из них не приближалась к этому кораблю. Все стояли поодаль, как будто этот корабль - нечист и к нему нельзя прикасаться. Это был корабль с репатриантами и ему предстояло еще пережить трудные часы: проверку Министерства здравоохранения - нет ли на корабле каких-нибудь больных; проверку Министерства иммиграции -нет ли репатриантов без визы (разрешения на въезд в страну от чиновников английского правительства).

350 репатриантов смотрели на прибрежный город, поднимали руки к небесам и молились, чтобы их, не дай Б-г, не отослали обратно.

К кораблю приблизилась маленькая лодка с большим флагом. С корабля спустили трап, и по нему поднялись: английский чиновник из отдела иммиграции, врач-араб из Министерства здравоохранения и чиновник-еврей из Сохнута - Еврейского агентства.

Абу-Али сидел, сложив ноги по-арабски, одну на другую; его голова и часть лица покрыты красным платком; во рту - большая дымящаяся сигарета; лицо у него широкое, толстое, а два глаза внимательно смотрят на 350 пассажиров, которые вот-вот предстанут перед ним.

Проверка началась. Проверка Министерства здравоохранения была короткой. Решение: всех - в карантинный лагерь!

Проверка отдела иммиграции была длинной, очень длинной и трудной. По семь раз проверяли каждый документ, каждую визу. По одному проходили все 350 человек, и каждый стоял с сердцем, замирающим от страха, ждал, каково будет решение англичан.

Проверка кончилась. 344 человека прошли ее благополучно. Их передали Абу-Али, а он передал их своим помощникам, чтобы они отвезли их в карантинный лагерь. У пятерых документы оказались не в порядке. Их отвели в другую сторону, далеко от их товарищей. Они «нечисты» - их отсылают назад.

- Где же еще один? - слышится усталый, раздраженный голос английского чиновника. Он еще раз взглянул на список у себя в руках и увидел, что одного не хватает.

В углу, неподалеку от стола чиновников, рядом со стеной стоял десятилетний мальчик, худой оборванный и босой. Лицо его было бледно и он весь дрожал. Уже несколько часов он стоял там и не отрывал испуганных глаз от людей, сидящих вокруг стола. Одна мысль все время не давала ему покоя: кто из них, из этих людей, может сказать ему доброе слово?

Взгляды трех чиновников обратились к мальчику.

- Кто ты?

- Репатриант.

- Как тебя зовут?

- Давид.

- Где твои документы? Лицо мальчика побледнело еще больше; руки его задрожали.

- Что? У тебя нет документов?

Чиновник-еврей и его помощник грустно посмотрели на мальчишку. Только по лицу Абу-Али прошла легкая усмешка.

- Куда ты едешь?

- В Эрец-Исраэль?

- К кому?

- К отцам.

- Кто они?

- Аврагам, Ицхак и Яаков.

Англичанин от души рассмеялся.

Это была минута сострадания. Абу-Али подошел к столу, приблизился к мальчику и хотел отвести его в лодку.

Но минута сострадания прошла.

- Вернуть его! - приказал правительственный чиновник.

- Нельзя! - вырвалось у Абу-Али. В это время к английскому чиновнику подошел капитан корабля - итальянец.

- Ты знаешь, почему он едет «к отцам»? Его родителей убили в дни погромов. Он пешком ушел из своего городка на Украине, пришел с такими же беженцами, как он, в Севастополь... Оттуда на лодочке доплыл до берегов Турции. И когда наш корабль уже отплыл из Стамбула, матросы нашли этого мальчишку между ящиками.

Английский чиновник не сказал ни слова. Он быстро встал со своего места, подбежал к трапу, и спустился в лодку. За ним спустился чиновник-еврей, грустный, смущенный.

Абу-Али подошел к мальчику и глазами показал ему на море и на город. Он прижал руку к сердцу, сказал ему что-то на ухо и убежал. На что он ему намекал? Что он ему говорил? Мальчик не знал, но он чувствовал, что тот сказал ему что-то хорошее, и сердце его немного успокоилось.

Чиновник-еврей поспешил в Тель-Авив, в Сохнут. Оттуда послали делегацию к городскому управлению. Комендант хорошо принял делегацию, но, услышав ее просьбу, сказал:

- Я могу спросить в Иерусалиме.

Тем временем послышался первый гудок корабля, возвещающий, что корабль скоро отплывет. Гудок этот резанул по сердцу Абу-Али, и он побежал в отдел еврейской иммиграции.

- Что сказал комендант в Тель-Авиве?

- Что спросит в Иерусалиме.

- В Иерусалиме?! Но ведь корабль сейчас отчалит! Так нельзя! - он хлопнул дверью и убежал.

Он прибежал на пристань, позвал пятерых рабочих, и через несколько минут его лодка уже была в море. Пять парней гребли изо всех сил. Абу-Али сидел в лодке и все время кричал:

- Скорее! Скорее!

Когда лодка подплыла к кораблю, послышался второй гудок. Матросы уже готовились поднять трап. Абу-Али прыжками взбежал по трапу и велел своим парням привязать лодку к кораблю. Он поспешил в третье отделение и нашел там забившегося в угол мальчишку. Абу-Али тронул его рукой и глазами показал ему, чтобы тот шел за ним. С сердцем, полным надежды, мальчик пошел за ним. Они зашли за ящики и там Абу-Али быстро снял с себя широкие штаны.

- Иди сюда.

Мальчик подошел к нему и Абу-Али хорошенько привязал его к своей ноге, затем натянул штаны и застегнул их. Мальчишка исчез в его штанине и ничего не было заметно.

Послышался третий гудок. Матросы снялись с якоря и подняли трап. Абу-Али схватил веревку и начал по ней спускаться. Восемь крепких рук подхватили его ноги и помогли ему спуститься в лодку. Он быстро развязал узел, привязывавший лодку к кораблю, и лодка поплыла.

- С вами Б-г, - крикнул Абу-Али по-арабски, - гребите быстрее! - И он встал в носу лодки, широко расставив ноги. Арабы работали охотно и радостно. В считанные минуты лодка достигла берега. Причал был пуст. Корабль ушел, работа кончилась. Абу-Али осторожно вылез на берег и пошел очень медленно, как человек, уставший от тяжелой работы.

В конце концов он дошел до отдела иммиграции и легонько постучал в дверь.

- Входите.

Дверь открылась и Абу-Али вошел. Его толстое, широкое лицо сияло от радости. Чиновник вскочил, увидя его.

- Корабль ушел?

- Ушел... Пусть идет... - сказал Абу-Али смеясь. Он повернулся к двери и открыл ее. Там стоял бледный, трясущийся мальчик. Еще в прихожей Абу-Али выпустил его на волю. Громкий, веселый смех Абу-Али заполнил всю комнату.

- Как? Разве пришло разрешение?

- Без разрешения. Вот так, в штанах.

- А что будет, если узнают?

Улыбка не сошла с лица Абу-Али. Он подошел к чиновнику, положил руку ему на плечо и сказал:

- Не бойся... Ничего не случится. Я за все отвечаю. Я возьму его в деревню, у меня там есть друзья.

И Абу-Али взял мальчика за руку, и они вышли из отдела иммиграции и пошли по узким улочкам. Оттуда они вышли на дорогу в Иерусалим и через фруктовые сады дошли до деревни.

(Моше Смилянский)

ЖАРКОЕ ИЗ ПОТРОХОВ

Много лет назад в городе Арзруме, в Армении, жили два человека: один бедный, по имени Нарсас Акафар, а другой - богатый, по имени Никогус-Ага. Никогус много лет прожил в Стамбуле и хорошо говорил по-гречески, и поэтому жители его города прозвали его Никогус-грек.

Когда-то и у Нарсаса были обширные владения, но его преследовали неприятности и несчастья. Как-то раз, когда караван его верблюдов, нагруженных товаром, шел по дороге из Дамаска в Стамбул, на него напали разбойники и все разграбили. На его судна напали пираты и унесли все, что на них было. Были у него стада - но они погибли в буре и наводнении, и не осталось у него ничего - разве что рубашка на теле.

Шли годы, и Нарсас состарился. Лицо его избороздили морщины, но он не падал духом, не опускал гордой головы. Нарсас был очень беден, но он никогда не протягивал руку за милостыней и не просил о помощи своих друзей и знакомых.

И вот однажды шел он по рынку, зашел в мясную лавку и встретил там своего соседа Никогуса. Тот хотел сделать ему добро и купил ему бараньих потрохов на десять медных монет. Никогус протянул Нарсасу свой подарок и сказал:

- Нарсас, друг мой, возьми эти потроха себе домой.

- Спасибо тебе большое, - сказал Нарсас, взял потроха и оба они, бедняк и богач, вышли из лавки.

Никогус шел, а за ним плелся его слуга, неся на плече тяжелый узел с мясом. Рядом с Никогусом неторопливыми шагами шел Нарсас. Когда они отошли немного от рынка, Никогус сказал Нарсасу с милой улыбкой:

- Скажи жене своей, друг мой Нарсас, чтобы она прежде всего срезала острым ножом жир с легкого и с сердца, и только после этого жарила их на слабом огне. И именно на этом жиру нужно жарить легкое в первый день, а на второй день на нем можно поджарить печенку, а на третий - сердце. И еще скажи ей, чтобы она мелко-мелко нарезала мясо, чтобы не испортить прекрасный вкус жаркого. Ты ведь знаешь, Нарсас, мы с тобой друзья, и мой совет - дружеский совет. Ты видел сейчас, как трудно купить еду на рынке, сколько там народу, какая давка! Да и заработать десять медяков в наши дни нелегко. Нужно вести скромную жизнь, есть поменьше и побольше экономить.

- И еще скажи своей жене, - продолжал Никогус-грек, - чтобы она тушила потроха на слабом огне, чтобы жир не пригорел, не дай Б-г! Чем слабее огонь, тем лучше будет вкус. Ты знаешь, Нарсас, только очень экономная хозяйка может правильно использовать жир, так, чтобы и через три дня ей еще хватило на оладьи для детей. Жаркое из потрохов - вещь очень вкусная, но нужно уметь его правильно посолить и поперчить, а главное, чтобы был умеренный огонь. Друг мой Нарсас, представь себе жаркое из потрохов, приготовленное так, как я тебе сказал, и у тебя слюнки потекут!

Нарсас молча шел за своим благодетелем Никогусом и, когда тот к нему обращался, кивал головой в знак согласия. Никогус же все время надеялся, что бедняк начнет его благодарить, осыпать благословениями и похвалами. Но Нарсас, человек скромный и застенчивый, не произносил ни слова.

«Бедный ты, бедный, Нарсас, - говорил он сам себе - бывали дни, сотни бедняков и обиженных судьбой находили пристанище под твоей крышей, и тебе никогда не приходило в голову требовать, чтобы они тебя благодарили. А теперь какой-то бесстыжий Никогус смеет учить тебя жизни за потроха на десять монет и требует, чтобы ты осыпал его славословиями и благодарностями...»

До самого дома Никогус-грек не переставал учить Нарсаса уму-разуму, призывать его довольствоваться малым, властвовать над дурными побуждениями и помнить добро тем, кто проявляет по отношению к нему милосердие. В конце концов он сказал со значением:

- Ничего не случится, если ты пришлешь мне своего сына наколоть мне дров. Руки у него от этого не сотрутся и внутренности не усохнут. У меня, правда, есть много слуг, но они лентяи, зря только хлеб едят. Не думай, что я хочу эксплуатировать своего ближнего; просто сын твой мне нравится, и он может прийти и оказать мне почет - это ведь дело Б-гоугодное.

Нарсас молчал, Никогус же не унимался:

- А если бы ты, например, прислал к нам свою дочь помыть пол, у нее бы тоже спина не сломалась. Ты, конечно, знаешь, что у нас в доме хватает рабынь и служанок, и пол такой чистый, что если прольешь на него масло, можно его собрать, и оно останется совершенно чистым, но нужно ведь уважить соседа! Да и если бы жена твоя зашла к нам постирать немножко, или замесила бы тесто и испекла, - душа бы из нее, наверное, не вышла! И моя жена ей бы, конечно, этого не забыла.

Нарсас терпеливо слушал излияния своего благодетеля, но рта не открывал и думал про себя: «Пусть лучше и сам я, и вся моя семья помрем с голоду, чем получать у тебя эти проклятые потроха».

Но Никогус не был ни пророком, ни ясновидящим, и он не знал, что делается в сердце у его бедного спутника. У «грека» была одна мечта: чтобы весь город, с утра до вечера, только и говорил о том, что в Арзруме живет такой Никогус-Ага, и все обязаны его почитать и превозносить до небес.

Когда они дошли до дома Нарсаса, Никогус-Ага остановился и сказал:

- Место, на котором построен твой дом, конечно, очень красивое, но строители у тебя были неумные, они не сделали правильный расчет, чтобы твой дом простоял много лет на своем месте.

Нарсас ничего не ответил Никогусу и хотел уже распрощаться со своим благодетелем, но тот придумал еще одну уловку, чтобы выжать из него слова благодарности, и сказал:

- Желаю тебе, сосед мой, чтобы тебе было вкусно и приятно!

- Большое спасибо, - процедил Нарсас сквозь зубы и поспешил скрыться в доме.

У Нарсаса была большая семья. Жена его уже сварила кашу своим многочисленным малышам, а теперь, когда муж принес еще потроха, приготовила и их. И все равно они не наелись досыта: каждому досталось лишь по кусочку этого проклятого мяса. Но дети Нарсаса не привыкли жаловаться на судьбу и терпеливо сносили жизненные трудности.

Вечером Нарсас пошел в молельню помолиться своим богам. По дороге он встретил Никогуса.

- Добрый вечер, Нарсас! - поприветствовал его богач. - Ты ступаешь по земле, как могучий герой! Ну что, вкусное было жаркое из потрохов? Как же приготовила твоя дражайшая жена это прекрасное блюдо?

- Очень хорошо. Я и моя семья благодарим тебя, Никогус-Ага! - поспешно ответил ему Нарсас и поторопился зайти в молельню, чтобы окружающие не услышали их беседу.

- Похоже, что ты поел с аппетитом. Твое лицо очень посвежело. Вы, безусловно, правильно посолили, поперчили и поджарили потроха, - Никогус радостно вращал глазами. - Да, все было хорошо, - смущенно ответил Нарсас, ужасно боясь, что этот разговор будет услышан. Его благодетель, напротив, прилагал все усилия к тому, чтобы весть о том, что он сжалился над своим несчастным соседом и купил ему потрохов, поскорее распространилась.

- Моя мать, мир праху ее, - продолжал Никогус, -была благочестивой женщиной. Она умела готовить из бараньих потрохов вкуснейшее жаркое! Она его так чудесно готовила, что если к нам заходил гость, он бывал сыт от одного запаха. И такое это было замечательное жаркое, что я со дня ее смерти и до сих пор не перестаю грустить по этому блюду. Как жаль, что люди, умирая, забирают с собой в могилу секрет своих блюд. Но я думаю, Нарсас, что и твоя дражайшая жена прекрасно приготовила это жаркое - она ведь тоже не из молодых хозяек.

- Да, потроха были отличные. Моя жена прекрасно их приготовила, - отвечал Нарсас, пытаясь спастись, наконец, от Никогуса и зайти в молельню. Но зайдя внутрь, бедняк забыл, что он пришел вознести благодарственные молитвы своему богу. Вместо этого он стал жаловаться: разве мало ему несчастий и тягот, что бог послал ему еще и это создание - Никогуса, от которого ему уже невмоготу?

На следующий день Нарсас пошел, как обычно, на рынок, и ему захотелось промочить горло. Он зашел в кафе и заказал себе чашечку кофе.

Не успел он еще глотнуть кофе, как в кафе зашел его сосед и благодетель Никогус. Он уселся напротив Нарсаса и Нарсас сжался от страха, что тот сейчас снова начнет разглагольствовать на тему о потрохах.

- Как поживаешь, друг мой Нарсас? - спросил Никогус, когда перед ним поставили чашку дымящегося кофе. - Ты ведь с аппетитом ел жаркое, правда?

- Да, да - промямлил Нарсас, беспокоясь, как бы этот разговор не распространился на другие столики.

- Какое жаркое? Что за жаркое? - спросил какой-то любопытный.

- Да нет, ничего особенного, - ответил Никогус. -Вчера я был у мясника и увидел у него хорошие, жирные потроха, они мне очень понравились. Я купил их и хотел было послать домой, да вспомнил, что у меня дома некому их приготовить как следует, и огорчился, и тут в лавку вошел мой друг Нарсас; ну, я и отдал ему потроха в подарок. Ведь его жена прекрасно готовит! Она их приготовила, и я почти уверен, что друг мой Нарсас пальчики облизывал - так было вкусно! Вот и он сам может рассказать вам, какое вышло жаркое.

- Что тут рассказывать? - сказал Нарсас. - Приготовили и съели.

- На здоровье, на здоровье! Но я не это хотел узнать. Главное - хорошее ли было жаркое, вкусное ли?

- Очень вкусное, отличное! - сказал Нарсас и лицо его покрылось испариной от стыда. И несчастный Нарсас встал и вышел из кафе.

С тех пор Никогус не переставал рассказывать всем встречным и поперечным о милости, которую он оказал своему бедному соседу. Весь город знал о его поступке.

Прошла неделя, месяц, полгода - и где бы ни встречал Никогус-Ага Нарсаса, всюду и всегда он напоминал ему о потрохах, пока, наконец, у бедняка не лопнуло терпение. Однажды в мясной лавке Нарсас увидел, как к ней в сопровождении своего слуги подходит Никогус, чтобы купить мяса. Нарсас сразу купил бараньих потрохов и спрятал их под полой пиджака. Через несколько секунд вошел Никогус и сразу же начал:

- Нарсас, друг мой, как поживаешь, как здоровье твоей семьи? Помнишь ли ты еще потроха, вспоминаешь ли еще вкусное жаркое?

- Вот тебе потроха! - в ярости закричал Нарсас. -Вот тебе жаркое, подавись! И он вытащил потроха из-под полы и со всей силы швырнул в лицо Никогусу. Тот стал красным от крови, которая на него пролилась, а тело его все окаменело от удара. Никогус не издал ни звука, а Нарсас поспешно вышел из лавки. Лицо его теперь сияло и светилось, как если бы с плеч его свалилась тяжелая ноша. Он шел по рынку с распрямленной спиной и счастливыми глазами.

(По рассказу армянского писателя Атарпета) О. Генри

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!

И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель XVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».

Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мейн, Другая - из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.

Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мхом переулков, он плелся нога за ногу.

Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.

- У нее есть один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхивая ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?

- Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.

- Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, -например, мужчины?

- Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.

- Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. -Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть один раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти вместо одного из десяти.

После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.

Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.

Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.

Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.

- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, - а потом: - «десять» и «девять», а потом: - «восемь» и «семь» - почти одновременно.

Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.

- Что там такое, милая? - спросила Сью.

- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.

- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.- Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?

- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня утром доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?., что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь, в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.

- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.

- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать эти иллюстрации завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.

- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? -холодно спросила Джонси.

- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.

- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.

- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.

Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже, под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.

Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу уже двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, Раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.

- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость ~ Умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать себе голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!

- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка.

- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. -Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!

Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.

На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.

- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.

Сью устало повиновалась.

И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще темно-зеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.

- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.

- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. - Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?

Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.

День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.

Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.

Лист плюща все еще оставался на месте.

Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.

- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немножко бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.

Часом позже она сказала:

- Сьюди, я надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.

Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.

- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. - При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.

На другой день доктор сказал Сью:

- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше ничего не нужно.

В тот же день к вечеру Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой - вместе с подушкой.

- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, -начала она. - Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

Перевод Н. Дарузес

Далее

Ваша оценка этой темы
1 2 3 4 5
           
во