НЕЛЬЗЯ ТАК ДЕЛАТЬ

С 1886 года в гостиной семьи Марч висела куртка из ярких перьев желтого и красного цвета. Над ней висела шляпа из таких же перьев. Эту куртку привез домой Джон Марч, вернувшись из своей первой поездки по островам Тихого океана. Куртка эта, сверкавшая своими яркими красками, поражала всех посетителей. Теперь таких курток уже нет. Исчезли и птицы, которые снабжали людей перьями для таких курток, да и умельцев, которые могли бы их сшить, больше нет. Но >га куртка все еще существует, напоминая нам о тех далеких днях, и краски ее не поблекли. Когда в камине горит огонь, а углы гостиной погружены в полумрак, красные и желтые перья куртки сверкают, как драгоценные камни.

И это неудивительно. Эта великолепная куртка принадлежала когда-то вождю большого племени на далеких Гавайских островах, и красота куртки соответствовала величию вождя. Этот вождь распоряжался жизнями своих подданных, и того, кто не оказывал ему почтения, ожидала неминуемая смерть. Звали этого вождя Куэлаи, и он властвовал над обширной областью самого большого из островов. Куэлаи дал эту куртку молодому Джону Марчу, когда корабль «Полли» бросил якорь у этого острова для того, чтобы купить там сандалового дерева. Нет сомнения, что Джон Марч высоко ценил этот подарок. Он даже упомянул его в своем завещании. Вот что было написано в одном из пунктов завещания:

«Перьевую куртку, которую мне подарил друг мой Куэлаи во время моей первой поездки на Гавайские острова, и прилагающуюся к ней перьевую шляпу я завещаю моей дочери Полли Марч и прошу бережно ее хранить».

Джон Марч много путешествовал в своей жизни. Он побывал во многих странах и оттуда он привозил дорогие и удивительные вещи. Но куртка эта была ему дороже всех вещей, и на это была особая причина. По этой же причине не продали ее и его потомки. И причина эта тесно связана с добрым именем и честностью Джона Марча. Джон был проворным купцом, но он был также и достойным человеком.

Город, в котором жил Джон, был портом. Из этого города расходились по всему миру торговые корабли. Жители этого города чувствовали себя как дома во всех портах мира, и Китайское море было им знакомо не меньше, чем Красное море или Индийский океан. Большинство жителей города зарабатывали на жизнь чем-нибудь, тем или иным способом связанным с кораблями. Кто был матросом, кто торговцем, кто грузчиком в порту, кто рабочим на верфи. Отец Джона Марча был владельцем множества кораблей, он стоял во главе одной из главных компаний города. Джон начал работать в этой компании еще в юном возрасте, чтобы приобрести опыт в торговом деле, и когда придет время, сменить отца на его посту.

Джон не удивился, когда однажды весенним вечером отец попросил его зайти к нему в контору. Когда он пришел туда, он увидел своего отца, сидящего за письменным столом из дорогого дерева. Напротив сидел человек, с которым Джон не был знаком. Они разговаривали тихими голосами, и Джон понял, что не просто так его позвали сюда.

- Джон, - сказал ему отец, - вот капитан Григе. Капитан Григе - старый мореход, специалист по торговле кожей.

Джон посмотрел на капитана. Это был человек высокого роста, сильный, но с печальным взглядом. Он смотрел то на Джона, то на его отца. Потом он встал, закашлялся, протянул руку и сказал:

- Приятно познакомиться, господин Марч, - и добавил, повернувшись к отцу. - Парень, что надо.

Наступила тишина. Григе сел и налил себе рюмку водки из стоявшей на столе бутылки.

- Это хорошо, - заметил он. - Главное в торговле -это проворство и сообразительность, не правда ли, господин Марч?

- Наверное, - сказал Джон с некоторым сомнением.

- Джон, капитан Григе выходит в плавание на «Полли». Ты будешь его сопровождать как ответственный за груз.

Это известие было совершенно неожиданным.

- Куда, отец? - спросил Джон.

- В страны, где ты никогда не бывал, - ответил отец. - Сначала на север, купить там кожи у туземцев, потом - на Гавайские острова, купить сандалового дерева. Оттуда - в Китай, продать там весь груз и купить вместо него китайский чай. Корабль отплывает в конце месяца. Скорее приступай к работе.

Джон не волновался. Он хорошо знал своего отца: он никогда ничего не делает раньше времени. Отец всегда разрабатывал какие-то новые планы. Теперь он решил отправить корабль туда, где еще не бывали суда его компании и, чтобы проверить целесообразность торговли в этих местах, посылает туда своего сына.

Григе налил себе еще рюмочку. Джон взглянул на него и попытался догадаться, что у него за характер, но это ему не удалось.

- Надеюсь, он не слишком нежный, - сказал Григе. - Ему придется привыкнуть к некоторым неприятным вещам. Как говорят: моряк оставляет свою совесть на берегу.

- Это я слышал, - сказал Марч, - но я попрошу тебя взять твою совесть с собой на корабль.

- Ну что вы, господин мой, - заторопился Григе, - еше ни один судовладелец не жаловался на меня. Я всегда стараюсь выполнять все требования компании, как только могу. Я только имел в виду, что на островах мы будем иметь дело с дикарями. - Он встал со своего стула. - Вы будете довольны, господин Марч. Я хорошо знаком со своим делом. Мы возьмем с собой ружье и четыре пушки. Спокойной вам ночи. Он кивнул головой Джону и вышел.

- Похоже, капитан знает свое дело, - сказал Марч сыну, когда Григе вышел из комнаты. - Бывает, что туземцы готовы выменять свои дорогие кожи и сандаловое дерево на безделушки и дешевые стеклянные ожерелья. Я надеюсь, вы сработаетесь с Григсом. У тебя есть вопросы?

У Джона было много вопросов, но он предпочел промолчать.

- Все будет в порядке, - сказал он. - Я умею выполнять приказания.

Когда все было готово, корабль отплыл к северным берегам. В то время в море был мало торговых кораблей: индейцы послали много дорогостоящих медвежьих и бараньих шкур и, чтобы обеспечить себе постоянную торговлю с этими краями, продали их за бесценок. Джон восхищался умением капитана торговать с туземцами. Все моряки были всегда наготове, на случай, что туземцы нападут на них. Туземцы группами всходили на палубу, передавали кожи, получали после коротких переговоров свою плату: зеркала, заколки, ожерелья, одеяла, - и спускались на берег. Кожи складывали в кучи в трюме корабля. После того, как предназначенные для кож склады полностью заполнились, корабль снялся с якоря и отплыл к Гавайским островам, купить сандалового дерева.

Ветер был благоприятный, путешествие шло гладко, без приключений. Вскоре показались покрытые зеленым ковром острова. Обитатели одного из островов издали заметили приближающийся корабль и толпами устремились на берег. Многие сели в лодки и помчались с большим воодушевлением встречать огромный корабль, медленно подплывавший к острову. Корабль бросил якорь в небольшом заливе. Как только он остановился, на палубу со всех сторон полезли смуглолицые люди. Они говорили что-то на своем странном языке, жестикулировали, смеялись, кричали и заполнили собой всю палубу. Вскоре появился человек, одетый в потрепанные матросские штаны. Он прорвался через многочисленную толпу к капитану.

- Господин мой, - сказал он, - я посланец Куэлаи.

- Кто это - Куэлаи? - спросил Григе. - Вождь племени?

- Да, - ответил человек, - он послал меня, потому что я умею говорить по-английски. Куэлаи приветствует вас и просит передать, что он рад вас видеть. Он спрашивает, не хотите ли вы купить сандалового дерева.

Григе ответил утвердительно. Тем временем подготовили лодку, и Григе, Джон и несколько вооруженных матросов отправились вместе с переводчиком к вождю племени. Толпа, стоявшая на берегу расступилась, уступая им дорогу. Они прошли сквозь пальмовые заросли и очутились в деревне, состоящей из домов, сделанных из веток и травы. В центре деревни стоял большой навес, под ним - большое деревянное сиденье, и на нем сидел очень толстый человек. С первого взгляда было ясно, что он - правитель этого места, вождь племени. По лицу его было видно, что он окружен почетом и повиновением. Он был одет в куртку из перьев красного и желтого цвета, ослепительно яркую. За ним стоял слуга и обмахивал его огромным опахалом, сделанным также из перьев. Несмотря на свои вес, вождь легко вскочил со своего кресла и протянул руку пришедшим. Переводчик представил ему прибывших: «Капитан и Джон Марч, сын хозяина корабля».

Куэлаи спросил, является ли Джон сыном вождя. Переводчик ответил утвердительно. Тогда Куэлаи попросил Джона приблизиться и обнял его. Джон дал ему в подарок часы, и вождь посмотрел на них с восхищением. Он приложил их к уху и повторил: «Тик-так». Затем он пригласил Джона ночевать у него дома, пока будут продолжаться погрузка и разгрузка.

Джон согласился, и вскоре они обо всем договорились: островитяне срубят деревья, растущие на склонах гор и погрузят дерево на корабль. Когда все дерево будет уже на корабле, матросы спустят с корабля товары, которые пойдут в уплату за дерево.

В тот же день островитяне приступили к работе, и они работали каждый день допоздна. Джон тем временем находился в доме Куэлаи и, несмотря на то, что он не понимал его языка, проникся к нему уважением. Вождь тоже относился к Джону с большим почтением и показывал ему все, чем славился остров: ковры, которые умело ткали местные жители, диковинные фрукты, которые росли на их плантациях, глубокие пещеры и чистые колодцы, которые были на острове. А когда Джон или Григе дарили ему подарки, он не набрасывался на них с жадностью, но принимал их с достоинством, без преувеличенной благодарности, как подобает вождю.

Две недели прожил Джон в доме Куэлаи. После этого закончились работы по погрузке, и Григе сообщил ему, что он должен подняться на борт корабля.

- Когда ты будешь на корабле, придут туземцы и возьмут себе товары, которые мы им обещали, - сказал Григе.

- Почему мы их раньше не отгрузили? - спросил Джон. - Это сэкономило бы нам много времени.

- Ты еще молод, друг мой, - ответил капитан с хитрой улыбкой. - Эти туземцы - все воры, на них нельзя полагаться. Если бы мы сначала разгрузили товары -кто бы гарантировал нам, что они принесут дерево?

- Куэлаи позаботился бы об этом, он человек честный, - сказал Джон.

Григе задумчиво взглянул на Джона.

- Или да, или нет, - сказал он. - Так или иначе, дерево мы уже получили. Теперь иди на корабль.

У Джона было чувство, что что-то тут неладно, но что именно - он не знал. Он пошел к Куэлаи и сердечно с ним распрощался. После этого он собрал вещи и отправился к кораблю. Когда он подошел к нему, он увидел, что матросы поднимают парус - знак того, что корабль готовится к отплытию. Он сказал одному из бывалых матросов:

- Ведь пока разгрузят товары, пройдет не меньше шести часов. Что же вы так спешите?

Матрос взглянул на него как-то боком и сказал:

- Не беспокойся об этом. Положись на капитана Григса. Он хорошо знает свое дело.

Они взошли на корабль. Джон был в замешательстве, но он все еще не понимал, что задумал Григе. Только когда он поднялся на палубу и увидел, что все готово к отплытию, матросы стоят по местам, паруса подняты, пушки готовы к действию, тогда он осознал, что собирается сделать капитан. Он подошел к Григсу - капитан стоял и смотрел на него с удовлетворением.

- Господин Марч, - сказал он, - твой отец будет доволен тобой. Ты очень хорошо обращался со стариком. Теперь можно отплывать.

Джон Марч сказал, ощущая себя гимназистом:

- А как же товары, капитан? Их же еще не разгрузили!

- Нет, друг мой, - ответил Григе, - не разгрузили и не разгрузим. Зачем? Дерево уже у нас в трюме. А товары мы сможем выменять в другом месте. Джон не верил своим ушам.

- Нельзя так делать, - сказал он, - мы должны передать товары вождю племени!

- Послушай, дружище, - сказал Григе, - мы сейчас не дома. Тут нет справедливости, нет своих законов. Пусть попробуют взойти - за нас скажут свое слово пушки. Не волнуйся.

На мгновение Джон онемел и не мог произнести ни слова. Потом дар речи вернулся к нему.

- Капитан, - сказал он твердо, - этот корабль принадлежит семье Марч. Ты не оставишь этот берег, не выгрузив товар. Мы так не поступаем. Ты не можешь...

Григе в гневе повернулся к нему.

- Достаточно, - прокричал он, - я здесь начальник, и я буду делать так, как сочту нужным. Если тебе это не нравится, ты можешь покинуть корабль.

Джон посмотрел вокруг. Пока они разговаривали, матросы не теряли времени даром. Канаты были уже натянуты, люди бежали на свои постоянные места, рулевое колесо было повернуто в нужную сторону. На берегу туземцы уже поняли, что капитан их обманул. Углолицые мужчины бежали к морю и прыгали в лодки, держа в руках копья и палки. Из деревни слышался барабанный бой.

- Поднять якорь! - кричал Григе. - Пушки наготове! Мы им покажем!

- Капитан, - сказал вдруг Джон. Он знал, что может сделать только одно. - Если ты отплываешь, оставь меня здесь. Я возвращаюсь на берег.

Григе посмотрел на него и рассмеялся.

- Они тебя убьют, - сказал он. - Ты посмотри на них.

- Мы друг другу не подходим, - сказал Джон. -Или разгрузи товар, или я сойду с корабля.

- Может, ты мне скажешь, как ты собираешься сходить с корабля? - спокойно спросил Григе. - Лучше помолчи.

В связи с быстрым отплытием матросы еще не успели поднять на палубу лодку, на которой Джон подплыл к кораблю. Джон подбежал к борту и одним прыжком спрыгнул в лодку.

- За ним, хватайте его! - крикнул Григе.

Двое матросов подбежали к борту. Но Джон уже перерезал канат, соединяющий лодку с кораблем и начал плыть в сторону берега. Со всех сторон он слышал крики, но от волнения даже не обращал на них внимания. Он видел, что якорь поднят и корабль медленно отплывает. Тем временем он прибыл к берегу, и на него со всех сторон напала кричащая, размахивающая палками и копьями толпа. Он ничего не боялся: он был слишком занят своими мыслями. Не обращая внимания на крики и пинки, он шагал в сторону деревни. По мере того, как он приближался к дому Куэлаи, криков становилось все меньше. И вот он увидел, как Куэлаи выходит ему навстречу, облаченный в куртку из разноцветных перьев. В руке у него было копье. Рядом с ним шел переводчик.

- Скажи Куэлаи, - сказал Джон, - что мы - люди порядочные. Я останусь здесь, с ним, пока он не получит то, что ему причитается.

Он видел, что вождь внимательно слушает слова переводчика. Затем Куэлаи поднял копье и вонзил его острие в землю.

- Он говорит: ты - сын ему, - сказал переводчик. -Он говорит: хочешь пожать ему руку?

Пожимая руку Куэлаи, Джон почувствовал, наконец, облегчение после всех своих волнений. Он вдруг ясно понял, что произошло. Он находился один среди дикарей, и вернуться домой не было у него никакой возможности. Но он знал, что другого пути у него не было, только так он и мог поступить.

Ему дали домик и снабдили всем необходимым. В изнеможении распростерся он на одном из мягких ковров и заснул.

Наутро его разбудил переводчик, который радостно кричал:

- Вставай! Корабль вернулся!

- Что? Какой корабль? - спросил Джон, протирая глаза.

- Твой корабль, - ответил переводчик.

Джон встал и пошел на берег. Он увидел, что берег весь покрыт кипами товаров. К нему подошел один из матросов.

- Капитан просил справиться о твоем благополучии, - сказал он, - и пригласить тебя на корабль. Потом он добавил:

- Тебе повезло, что ты - сын хозяина корабля.

- Передай от меня спасибо капитану, - сказал Джон, - и скажи ему, что я надеюсь, что мы сможем забыть эту историю. Но я не поднимусь на борт корабля, пока не будут отгружены все товары.

Когда все товары были выгружены, Джон верну лея к Куэлаи и к переводчику.

- Скажи вождю, - сказал он, - что, по-моему, все в порядке. Попроси от моего имени прощения за задержку. Если выяснится, что чего-то не хватает, наша компания возместит ему недостающее. Передай ему спасибо от меня и скажи, что я должен отправляться в путь.

Переводчик быстро сказал что-то на своем языке. Выслушав его, Куэлаи улыбнулся. Он поднял руку, снял с головы свою перьевую шляпу, а потом снял с себя и перьевую куртку.

- Он говорит: для тебя здесь всегда будет дерево, -сказал переводчик. - Он говорит: возьми эту куртку.

(По рассказу американского писателя Джона Маркенда)

Вот история о том, как трое ели вместе.

Раби Шимон сказал: «Трое, которые ели за одним столом и не говорили о Торе, - как будто бы ели жертвоприношения мертвых, как сказано: «Ибо все столы их полны рвоты, испражнений, /если/ нет /с ними/ Б-га»; но трое, которые ели за одним столом и говорили о Торе, - как если бы ели со стола Всевышнего, как сказано: «И говорил мне: вот стол, который перед Г-сподом» (Авот 3:4).

Но в те времена я еще не умел хорошо отличать одно от другого...

И вот, как облака проплывают в моей памяти разные события; но каждое из них как бы тоже покрыто облаком, глаза мои видят все сквозь дымку - ведь те дни далеки от меня, очень далеки.

Но иной раз кажется душе моей, что это не облако, а огненный столп спускается с небес, чтобы осветить все эти события, и скоро этот огонь станет для меня источником ярчайшего света, великолепным сиянием, которое озарит мне эти воспоминания, приблизит те далекие дни.

Совсем немного могу я вам рассказать - только вот историю о троих, которые ели.

Они ели не в обычный день - это был Йом-Кипур, выпавший на субботу; и ели они не в укромном месте, где их никто не видит, - нет, они ели на глазах у всех евреев, собравшихся в главной синагоге; и были они непустыми, легкомысленными людьми, а предводителями общины, самыми знатными людьми города - городское раввин и с ним два судьи! И глаза всех евреев были обращены к ним в трепете и благоговении, они были святы в глазах всех, перед лицом всей общины они освятились и прославились.

Сейчас, когда я пишу об этом в книге, я вспоминаю, что уже тогда, в день, когда это произошло, я изнурял свою душу, пытаясь понять, разобраться в таинственном и непонятном, в том, что тогда было мне не по силам, и сердце мое подстрекало меня усомниться в правильности поступка этих трех пастырей Израиля. Ведь душе юноши трудно проникнуть в глубины человеческого духа! Но все же, даже и тогда сердце мое как бы озарила искра света, и я понял, что великое дело сделали те трое, что они были святы, исполнены мудрости; сердца их были чисты, и не по легкомыслию сделали они то, что сделали.

И если я проживу много лет и дни мои будут многочисленны, как песчинки, я не забуду этот день, и этих людей, и эту историю. Никогда это не сотрется из моей памяти, память об этих людях не изгладится из моего сердца. Пусть имена их числятся среди героев!

Порой, как облака проплывают перед моими глазами эти события - и вдруг облака эти озаряются ярким светом, и потоки света льются и достигают моего стола, за которым я пишу все это в своей книге...

Всей душой, всем сердцем своим пишу я эти слова.

Дни те были очень тяжелыми; до них не бывало таких дней, а будут ли после - кто знает? В те дни в первый раз пришло наказание от Г-спода, и называлось оно - холера.

Из далекой страны, с востока, пришел в наш маленький город ангел смерти; ни в доме, ни в поле нельзя было от него спастись - он все уничтожал на своем пути. Явился в сумерки, а в полдень, при свете солнца, послал на наш город эпидемию, и те, кто выжил в ней, стояли между жизнью и смертью. Кто исчислит умерших в ту эпидемию? Кто назовет по именам покойников, могилы для которых рыли каждый день?

И по еврейской улице прохаживался он, уничтожая, разрушая, убивая всех - от мала до велика; не было дома, в котором не умирали.

В доме, где жили мои родители, наверху, на чердаке, в один день умерло девять человек; а в подвале, внизу, умерла мать с четырьмя детьми.

Из дома напротив всю ночь слышались вопли, а к утру в нем не осталось ни души-Руки могильщиков ослабли от тяжелой работы, и не было у них сил продолжать ее. Земля была усыпана трупами, как мусором, кости лежали, как уличная пыль, никто не обращал уже внимания на валяющиеся человеческие тела.

Летние дни пронеслись, и вот, лето кончилось. Наступили Страшные дни, а за ними - самый страшный день в году - Йом-Кипур.

Об этом дне сказал я, что никогда не забуду его, память о нем будет жить в моем сердце вечно.

Настала ночь Коль нидрей. Не кантор и не двое важных людей города стояли на этот раз перед Ковчегом Завета, а раввин и с ним - двое судей. Вокруг стояло много свечей, слышалось тихое потрескивание их пламени. Молящиеся стояли у стены, одетые в белые одеяния, закутанные в талесы. На стене виднелись тени - то здесь, то там, они двигались и покачивались, и многие из молящихся смотрели на эти тени. Может быть, это тени тех, кто умер сегодня? Или тех, кто умер вчера, третьего дня? Почему же они теперь двигаются, бродят по стене? Разве они не могут лежать спокойно в своих могилах, зачем они пришли в синагогу?

Тише! Вот слышится голос раввина, а за ним - голоса судей, и по всей толпе проходит глухой стон.

А за стоном - голос: «С ведома Г-спода и с ведома общины мы позволяем молиться с грешниками».И вдруг я прислушался и подумал: Почему раввин так говорит? Где же те легкомысленные люди, с которыми он нам разрешает сегодня молиться? Зачем он упоминает сегодня имя грешников? Неужели он не боится дать этим в такое страшное время предлог Сатане?

И на меня спустилась густая, страшная тьма, и мне казалось, что она опустилась на всех, находящихся со мной, от мала до велика...

Но тут глаза мои увидели, как раввин поднимается на возвышение. Неужели он будет читать проповедь? Неужели обратится с поучением к народу в час, когда мертвые еще лежат перед ним?

И вот, я слышу - не с проповедью обратился раввин к народу. Он поступил на этот раз не так, как у него было заведено: начал с поминовения мертвых, скончавшихся в эти ужасные дни. Как длинен их список, как много людей называет он по именам! Летят мгновения - минута за минутой, минута за минутой - а раввин еще не дошел до конца списка... Неужели никогда не кончатся эти имена?

И вдруг у меня мелькнула мысль: лучше бы раввин назвал имена тех, кто еще жив. Их-то совсем немного, он быстро перечислил бы их, а списку умерших нет конца и края...

Никогда не забуду этот вечер, и молитву эту буду помнить вечно! Это была не молитва - тяжелый вздох из самых глубин человеческого сердца поднимался К небесам, прорывая собой их толщу. Никогда еще не молились евреи так страстно, с таким переполненным сердцем. Никогда еще на ресницах их не виднелись такие горячие слезы.

В ту ночь никто не ушел из синагоги. После молитв и песнопений начали петь пиюты, а после пиютов - читать Тегилим, главы из Мишны и б-гобоязненных книг.

И я тоже стоял всю ночь в доме Б-га, и на ресницы мне спускались густые облака и пласты тьмы, и они давили мне на глаза, а душа моя волновалась, не зная, отчего.

«Ангелы заторопятся, и трепет, и дрожь охватит их» - и мне вдруг показалось, что глаза мои увидели их сквозь тьму и туман. И ангелы спускались и поднимались.

И внезапно увидел я среди них ангела зла - многоглазого, всего усыпанного глазами, с головы до пят!

Никто не уходил в ту ночь из синагоги, и все-таки, когда настало утро, некоторых из общины не хватало. Двое упали в ту ночь и скончались в синагоге, и они лежали среди молящихся, завернутые в талесы, облаченные в белые одежды, в полной готовности представшие перед входом в мир мертвых...

С еврейской улицы в синагогу приходили вести, каких раньше никогда не слыхивали и никогда не услышат впредь; но никто не спрашивал, не вопрошал -каждый боялся услышать в ответ, что это произошло в его доме.

Никогда не забуду эту ночь. И если проживу я долгую жизнь, все равно не забуду никогда! Но еще всемеро страшнее был день, наступивший за этой ночью, День Искупления. Ужасные вещи видели в тот день мои глаза и слышали мои уши - и это главное, что я собираюсь рассказать.

Настали послеполуденные часы. На возвышении в синагоге стоял наш раввин, выпрямившись во весь рост. Что это за чары у него на лице? Нет ли у него какой-то волшебной нити, за которую он тянет за собой всю общину?

В глубине зала стоял юноша, вперив свой взгляд в Раввина, не сводя с него глаз ни на минуту.

Скажу вам правду: такого красивого лица, полного такой святости я еще никогда не видел! Раввин наш Стар, насыщен годами: ему семьдесят или восемьдесят лет, но он все еще очень высок и статен, на голову выше всей общины. Борода его бела, как серебро, но его густые волосы на голове - всемеро белее, и лицо его очень бело, и даже на фоне белых одежд, в которые он сегодня одет, оно не тускнеет. На лице у него сверкают большие черные глаза, и трудно поверить, что это глаза старца. Еще маленьким мальчиком знал я что раввин наш - человек б-жий, один из крупнейших мудрецов на земле, к которому многие обращаются с вопросами, и многие живут его устами. Многие мудрецы советуются с ним, и его голос - самый важный. И еще знал я, что наш раввин многое разрешает, во многом дает послабления, и все его слушают, потому что делает он так по своей великой учености и святости, и никто не смеет ему перечить.

До сих пор стоит перед моими глазами эта картина, повергающая в трепет, представшая передо мной в тот день, когда я стоял в синагоге. Раввин стоит на возвышении, и его черные глаза светятся на белом лице, обрамленном белыми волосами и белой бородой. Подходит к концу молитва Мусаф, и община стоит в молчании, ожидая услышать слово из уст б-жьего человека, и нет человека, который посмел бы перевести дыхание.

И раввин заговорил...

Его тихий, слабый голос все усиливался, становился все громче. И говорил он о святости дня, о намерениях Того, Кто дал нам Тору, о Йом-Кипуре и о его значении, о живых и мертвых, и в особенности о мертвых, об этой великой эпидемии, которая пришла неожиданно, подкралась, как вор, и убивала всех, никого не жалея, пожирала и не насыщалась, губила, не останавливаясь. До каких же пор, до каких же пор?..

И его бледные щеки слегка порозовели, и губы его, которые были сначала подернуты синевой, стали красны. И вдруг уши мои услышали, как он сказал: «В час, когда человек видит, что на него идут испытания, пусть он подумает о своих делах», - и не только о том, что происходит между ним и Всевышним, пусть он думает, но и о том, что происходит в нем самом, в его теле, в его плоти!

Я был молод - и все же, помню я, когда я услышал эти его слова, кости мои охватила на мгновение дрожь, ибо я понял их.

Он продолжал говорить. Он говорил о чистоте и о скверне, которая уводит человека из мира, о голоде и жажде, о том, что голод и жажда - это и есть те злые ангелы, которые уводят человека из мира, в час, когда приходит эпидемия, чтобы убивать и губить, уничтожать и разрушать.

И раввин сказал:

- И будете жить по ним - а не умирать по ним. И «Время действовать - оставьте свою Тору!» Бывает, что человек нарушает все заповеди Торы и при этом спасает весь мир...

Я стоял и дрожал. Что же хочет раввин сказать? На что намекают его слова, к какой цели он стремится?

Вдруг до моего слуха донесся плач, и сердце мое затрепетало, и все внутренности мои всколыхнулись. Отчего он плачет, отчего?

И сам я, стоя в углу зала, тоже возвысил голос свой и заплакал вместе с ним...

И сейчас, стоит мне сомкнуть на мгновение веки, я сразу вижу, как он стоит там, на возвышении и пальцем показывает двум судьям, чтобы они подошли к нему. И я вижу, как они подходят к нему и поднимаются на возвышение.

Так и стоят эти трое - высокий раввин и два судьи, много ниже его ростом, по обе стороны от него. Что это говорит им шепотом раввин? Почему лицо его пламенеет, а лица судей становятся белыми, как известка?

И вдруг уши мои слышат слова, но я не понимаю Их. так как входят эти слова в мои уши, но в сердце мое не проходят. А ведь слова эти ясны и четки, и говорят все трое, как один.

И над всей общиной проходит глухой вздох, он идет с возвышения и достигает всех углов, а после вздоха слышатся слова:

- С ведения Всевышнего и с ведения всей общины мы разрешаем сегодня есть и пить!

Страшная, смертная тишина нависла над всей синагогой. Муха не пролетит, ветер не шелохнет воздух.

Я все стою в глубине зала и слышу, как стучит мое сердце, и вдруг снова на меня опускается тьма.

По стенам синагоги двигались тени, и среди них глаза мои видели мертвых, скончавшихся вчера и третьего дня, и их было много, очень, очень много...

И вдруг я понял и осознал, чего хочет от нас наш раввин: он хочет, чтобы мы сегодня ели; он хочет, чтобы евреи ели в Йом-Кипур и не постились - из-за эпидемии - из-за эпидемии - из-за эпидемии...

И я заплакал в голос.

И о, чудо! Не я один плакал в синагоге, остальные тоже возвысили голос свой и зарыдали. И те трое, что стояли на возвышении, тоже плакали, и самый почитаемый из этих троих тоже плакал, как ребенок.

И как у ребенка, дрожал его голос, когда говорил он, и слова его были мягки и нежны, и слезы порой заглушали их и душили его.

- Ешьте! Ешьте! Так сейчас нужно. «Время действовать - оставьте свою Тору!» «И будете жить по ним!»

Но в синагоге никто не сдвинулся с места.

А раввин просил, умолял; он говорил, что берет на себя это тяжелое нарушение закона, что народ будет чист от этого преступления и не будет на нем греха.

Но в синагоге никто не сдвинулся с места.

И тут его голос изменился - он уже не умолял, он приказывал:

- Я разрешаю вам! Я, я, я, я!

Как острые стрелы, вылетали слова из уст его, как камни, летели.

Но народ как будто не слышал - никто не сдвинулся с места.

И снова голос его, как раньше, просит, умоляет, как ребенок.

- Почему же вы все сговорились против меня? Почему не хотите отступиться от меня, пока не увидите, что мне плохо? Разве мало вам, что с утра и до сих пор боролся я со своей душой?

И судьи тоже обратились к народу.

Но вдруг чрезвычайно побледнело лицо б-жьего человека. На мгновение склонилась его голова, и тяжкий вздох прошел по всей синагоге, от края до края, а за вздохом - громкий стон.

- Такова воля Б-га, - заговорил раввин, и голос его был как у человека, который говорит с собственной душой. - Мне восемьдесят лет, и еще ни разу не бывал я вынужден сделать что-то против закона. И это тоже -закон, Тора, мицва. Это - воля Б-га! Служка!

Служка подошел к нему, и раввин сказал ему что-то на ухо. Затем он сказал что-то на ухо судьям, стоявшим рядом с ним, и они кивнули головой в знак согласия. Тем временем служка принес из дома раввина, который располагался во дворе синагоги, бокалы с вином для кидуша и маленькие пресные лепешки.

И если я проживу много лет и дни мои будут многочисленны, как песчинки, я не забуду этот день, и это великое, страшное зрелище. И сейчас, стоит мне закрыть на мгновение глаза, я вижу их перед собой, этих троих. Троих пастырей Израиля, стоявших в синагоге на возвышении и евших в Йом-Кипур на глазах у всего Израиля!

Имена их - среди имен великих. Кто знает, какую борьбу вели они со своим сердцем? Кто знает, что они выдержали, как страдали?

- Вы этого хотели - и вот, я это сделал, - сказал раввин, и голос его был тверд, и губы больше не дрожали. - Да будет благословенно имя Г-спода! И многие другие стали есть. Они ели и плакали...

И мои воспоминания озаряет яркий свет, и потоки его льются и достигают моего стола, за которым я пишу все это в своей книге...

(По рассказу Давида Фришмана, основанному на реальных событиях).

Каждый раз, когда раби Ицхак устраивал свадьбу одному из своих сыновей или дочерей, он готовил специальный стол для бедняков города, в соответствии с давней традицией, практиковавшейся в еврейских семьях. Вот и теперь, выдавая замуж свою младшую дочь, он пригласил всех бедняков городка, находившегося по соседству с деревней, где он жил, принять участие в его радости.

Настал день свадьбы. Время шло; часы уже показывали второй час, а бедняки все еще не пришли. Как это может быть? Еще утром приехал Йехезкель, один из слуг раби Ицхака, поехал в городок и повез с собой три большие телеги, чтобы привезти на них всех тамошних бедняков. Видимо, что-то случилось: ведь до городка от деревни всего-то пять километров. Все родственники и гости, конечно, ожидали с нетерпением хупы.

Наконец появился Йехезкель на лошади - но без телег и без бедняков.

- Почему ты вернулся один? - спросил раби Ицхак.

- Бедняки не хотят ехать, - ответил Йехезкель и слез со своей лошади.

- Что значит - не хотят ехать? - в изумлении спросили гости.

- Они говорят, пусть каждому из них дадут по рублю, а иначе они не приедут на свадьбу. Все засмеялись. Слыханное ли дело?

- Сегодня уже была одна свадьба в самом городке, - сказал Иехезкель. - И на ней они договорились между собой: никто из них не выедет из города, пока не получит рубль. И зачинщики - это Шмулик на костылях Авраам Длинный и Яков Плоский Нос. Другие еще, может, и согласились бы, но эти трое кричат и не дают им идти. Что я мог поделать? Я вел с ними переговоры целый час и ничего не добился. Ну, пожалуйста, скажите вы, что тут можно сделать?

Все катались от смеха - вот так забастовка нищих! И только хозяин, раби Ицхак, покраснел от гнева.

- Что же, они ни за что не согласны прийти за меньшую цену? - спросил он.

- Нет, не хотят уступить ни копейки.

- Ах вот как! - кипел раби Ицхак. - Они не согласны? Почему же ты тогда оставил в городе телеги? Обойдемся, в конце концов, и без нищих.

- Я не знал, что делать, - ответил слуга. - Боялся, что ты станешь на меня кричать. Я сейчас же вернусь и привезу телеги.

- Подожди минутку! Куда торопиться? Время еще есть. - И раби Ицхак стал обсуждать этот вопрос с гостями. - Что же все это значит? Слыхивал ли кто-нибудь такое - бедняки ставят условия своего участия в трапезе, ведут переговоры! Кормить, поить их и еще дать каждому рубль? - Рубль! Не меньше! А то они не придут! Ха-ха! А если я дам им по четверти рубля, они не придут! Что же, это им не нужно, что ли? Ну и наглецы эти нищие! Я-то могу без них обойтись. Музыканты, начинайте играть. Пришло время вводить невесту.

Но тут же он передумал.

- Нет, подождите еще немножко. День велик. Ради Б-га, скажите мне, чем я согрешил, за что мне это наказание? Как можно устраивать дочери свадьбу без нищих? О, у меня есть идея! Дам я каждому из них по полтиннику. Мне денег не жалко. Но меня злит, что они еще спорят. Я выполнил свой долг - если они не согласятся, мне все равно. Я-то знаю, они об этом еще пожалеют. Такая свадьба у них не каждый день бывает. Мы, безусловно, сможем без них обойтись.

Подошел один из родственников и спросил, можно ли уже вводить невесту.

- Да, можно... Впрочем... Подожди еще немножко.

Гости начали нервничать. Они считали, что лучше уж перестать думать о нищих и начинать свадьбу. Вдруг у Ицхака появилась новая идея. Он обратился ко мне и еще к двоим из гостей и попросил нас пойти в город и еще раз попробовать убедить нищих.

- На Иехезкеля полагаться нельзя, - сказал он, - он в таких вещах не разбирается.

Нам быстро подготовили повозку, и мы в хорошем расположении духа тронулись в путь. Иехезкель ехал позади на лошади.

Всю дорогу мы не переставали смеяться. Организация нищих! Надо же такое придумать! Мы уже слыхали о забастовках рабочих, которые отказывались работать, если им не поднимут зарплату или не улучшат условия труда. Но забастовка нищих, которые требуют денег за то, чтобы бесплатно поесть? Слыханное ли это дело?

За двадцать минут мы доехали до города. На рыночной площади стояли три повозки, выстланные чистой соломой. Рядом с телегами стояли лошади и ели сено. Вокруг повозок собрались несколько нищих - больные, хромые, слепые, и рядом околачивались все те жители города, которым в этот момент нечего было делать. Все разом кричали и спорили.

Хромой Шмулик сидел на одной из повозок и стучал по ней костылями. Авраам Длинный, с красным платком на шее, сидел рядом с ним. Предводители восстания произносили речи перед народом, то есть перед нищими.

- Отлично, - закричал Авраам Длинный, завидев нас, - они пришли умолять нас - вот увидите!

- Да, они будут нас умолять! - вторил ему Шмулик, снова стуча костылями по телеге.

- Почему вы не хотите прийти на свадьбу? - спроси, ли мы их. - Вы не сомневайтесь, вы получите свои при. ношения, как всегда.

- Сколько? - закричали все в один голос.

- Что значит «сколько»? Сколько дадут, столько я получите.

- Дадут нам каждому по рублю или нет? Если нет -не поедем.

- Ну уж, вы думаете, что если вы не поедете, мир перевернется, - усмехнулся один из присутствующих.

Нищие сразу напали на него и стали бить своими палками. Авраам встал во весь свой рост на телегу в закричал: «Тише! Тише! Hi-чего не слышно! Тише, люди говорят!» Он повернулся к нам и сказал: «Хочу заявить вам со всей ясностью: мы не сдвинемся с места, пока вы не пообещаете каждому из нас по рублю. Без нас раби Ицхак не выдаст замуж свою дочь. Откуда, скажите мне, он достанет себе других нищих? Что он, в другой город поедет? Тогда придется вообще свадьбу отложить».

- Что вы думаете, - закричал один из бедняков, можно с нами что угодно делать, что ли? Никто не заставит нас ехать! Даже полиция, даже... даже правительство! Знайте: или рубль, или мы не поедем.

- Ру-у-убль! - заорали все хором.

- Рубль! - вопил нищий с плоским носом.

- Рубль! Рубль! - снова прокричали еще двое нищих и от возбуждения даже спрыгнули со своих мест.

- Рубль давай! Рубль давай! - скандировали все нищие вместе.

Это не было шуткой. Нищие мстили за все обиды, которые они ежедневно терпели, когда вынуждены были умолять дать им корку сухого хлеба и несколько несчастных медяков. Это было восстание против богатых. Наконец-то настал их час: сытые, довольные жизнью богачи стояли перед ними и просили их о том, что могли для них сделать только бедняки. А они с упорством стояли на своем, радуясь победе.

Мы все еще спорили, когда прибыл посланник от раби Ицхака с вестью: каждый получит свой рубль.

Радости не было предела. Бедняки залезли на повозки. Один из них кричал: «Осторожно - у меня больная рука!» Другой: «Ой, моя хромая нога!» Но здоровые плясали вокруг телег от радости. Запрягли лошадей и с громкими песнями выехали на свадьбу. За телегами бежали городские бездельники, насмехаясь над нищими, но те вели себя так, как будто их осыпали благословениями, и продолжали ликовать - так велика была их победа.

После хупы бедняки уселись за стол, и сам раби Ицхак со своими родственниками прислуживали им и угощали их различными кушаньями и напитками. «Лехаим! - кричали бедняки. - Долгой жизни тебе, раби Ицхак! Веселья и счастья тебе! Пусть даст тебе Г-сподь богатство и счастье!»

- Лехаим, лехаим, евреи! - отвечал раби Ицхак. -Ешьте, пейте, будьте здоровы. Да поможет Б-г вам и всему народу Израиля!

После еды все стали плясать, и раби Ицхак плясал с бедняками под музыку флейт и скрипок. И никогда еще не был раби Ицхак так счастлив, как в этот день. Он плясал и подпрыгивал так высоко, будто он порхает в воздухе. Он смеялся и плакал вместе, и все время крутился вокруг нищих, целовал их, словно они его сыновья. «Братья! - кричал он, не прекращая танцевать. - Нужно радоваться! Ну, веселее, евреи! Музыка! Ну-ка, пободрее!»

Гости и нищие хлопали в ладоши и плясали.

Да, друзья мои - это была настоящая еврейская свадьба!

(Сокращенный перевод с идиш рассказа Мордехая Спектора)

МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Перед Второй мировой войной, в 1936-39 годах, участились нападения арабских банд на еврейские поселения по всей стране. В те годы опасно было ходить одному - всюду могли оказаться арабские банды. От их рук погибло много евреев.

Когда человек находится не дома и опаздывает к машине, которая должна отвезти его назад, он начинает нервничать и сердиться. Так случилось с Агароном Гилади. У него было так много дел в портовом городе Хайфе, что опоздал он к последней машине. Он не только сердился, но и расстраивался. Именно в этот раз он очень хотел вернуться поскорее в Тель-Цук. В большом городе Хайфе он чувствовал себя неуютно и ни за что не хотел оставаться в нем еще на одну ночь. И к тому же дочь его лежала дома больная, и он вез для нее лекарства.

Агарон стоял на улице, одинокий и грустный. Он твердо решил не оставаться на эту ночь в городе. Он обязательно вернется домой, даже если ему придется большую часть пути идти пешком. Верно, конечно, что на дорогах свирепствуют арабские банды, времена сейчас неспокойные.

Но он, Агарон Гилади, не трус. Он уже составил в уме план: с первой же машиной он выедет из города и оттуда пойдет пешком до Тель-Цука.

В начале все шло хорошо. Гилади выехал на машине в Крайот (окрестности Хайфы). Но, поскольку он опоздал на идущий оттуда автобус, ему пришлось долго стоять на дороге, и в конце концов он влез в машину, полную арабов из окрестных деревень. Арабы подвинулись, освобождая для него место, а сами удивлялись, как это еврей в такие дни не боится один садиться к ним в машину. Другие улыбались. И вот, пока одни удивлялись, а другие улыбались, он доехал до того места, откуда нужно было идти пешком.

Гилади пожелал арабам счастливого пути, выскочил из машины и через несколько минут оказался в чистом поле. Он был один среди желтоватых гор, купающихся в лучах заходящего солнца и обширных полей, доходящих на западе до самого моря. Дул прохладный вечерний ветерок, дающий приятное ощущение спокойствия.

В руках у Гилади была только старая кожаная сумка, белая, как пыль. Он старался идти побыстрее, чтобы пораньше добраться до Тель-Цука. Он перепрыгивал с камня на камень, не глядя по сторонам, и сердце его было полно надежды, что до ночи он доберется до дому. Там его ждут жена и дочь.

Вскоре солнце закатилось, опустилось в море. Вышла луна и осветила ему путь, но света было не много. В верхушках деревьев, в поле слышались ночные звуки, а ботинки его как бы повторяли: «До-мой, до-мой, до-мой...»

Агарону оставалось еще около часа пути, когда из оливковой рощи на него выбежали люди и преградили ему путь. Они шли со всех сторон, удивляясь и радуясь, что в руки им попал ничего не подозревающий еврей. И это даже не на дороге, а посреди безлюдных полей, где они отдыхали перед нападением на еврейское поселение.

«Я попал в руки арабской банды, - подумал Гилади, - банды, которая по ночам совершает налеты на еврейские деревни. Может статься, эта та самая банда, которая напала три дня назад на Тель-Цук». Это была долгая, тяжелая схватка, но жители Тель-Цука открыли огонь и отразили нападение. (У Агарона Гилади до сих пор побаливало правое плечо от того, как давило на него в тот день ружье). Да, ясно что он попал сейчас в руки опасной шайки. Не так он представлял себе конец своего пути в Тель-Цук. И вот теперь, он стоит перед ними, штатский человек в серых брюках и белой рубашке, со старой кожаной сумкой в руках... Он не может продолжать свой путь домой, в тихое, мирное место, где ждут его жена и маленькая милая дочка... Да, неприятный, странный конец оказался у его путешествия. Не так представлял себе Агарон Гилади последний час своей жизни. Совсем, совсем не так. На войне, под пулями врага - это другое дело, или, может быть, несчастный случай на работе...Но так вот попасть в руки банды - это странно и, пожалуй, грустно...

Так он стоял в тиши этой ужасной ночи. Вокруг него стояли арабы из города и из деревни, в руках у них было оружие. Все они высокие и сильные, глаза горят огнем, зубы белые, пальцы сжимают ружье. Один из них, молодой, с виду совершенный дикарь, начал вокруг него прыгать. Казалось, вот-вот он нападет на него и убьет. Но главарь банды остановил его - если бы не это, кто знает, что случилось бы...

Арабы стали задавать Агарону вопросы. Гилади тихо отвечал на них. Все смотрели на главаря, стоявшего посередине. Он перебирал пальцами свои усы и молча вглядывался в Агарона: в эту минуту он, безусловно, решал судьбу своего пленника. Агарону было трудно поверить в то, что еще немного - и главарь что-то скажет, бандиты подведут его к какому-нибудь камню или дереву, всадят в него несколько пуль - и конец. Перед глазами у Агарона стояла его дочка - может быть, он больше ее не увидит. Сердце Агарона сжалось. Со страхом поглядывал он на человека, который должен был сейчас вынести ему приговор.

Главарь банды снова поиграл своими усами, поднял палец и вдруг закричал этому дикарю, которому не терпелось уже приступить к убийству, как волку в лесу:

- Он пойдет с нами!

Агарон Гилади перевел дыхание. Пока что он остается в живых; можно не думать пока о том, что будет потом.

Они пошли дальше среди высоких растений и многочисленных деревьев. За первыми тянулась длинная цепочка. Они шли по безлюдной дороге, далекой от человеческих селений Была темная страшная ночь. Агарон тоже шел, пленник среди врагов. Арабы зорко следили за ним. Молодой время от времени давал ему подзатыльники, когда другие не видели: пусть еврей не думает, что он вообще не понесет наказания, если до еж пор он еще не получил его.

Так они шли. Главарь ехал на лошади в центре группы. Он был одет в брюки для верховой езды и в городской пиджак. На голове у него была кефия с черный обручем, в руках - пистолет. Даже лошадь, казалось, чувствовала, какой на ней едет важный человек.

Из разговоров арабов Гилади узнал, что главарь этой шайки сам Абу-Юсуф. Да, тот самый Абу-Юсуф, который гуляет со своей бандой по всей стране, человек, которому неведом страх.

На протяжении всего пути Гилади пытался понять, куда его ведут, но ему это не удалось. Он хорошо знал Галилею, но эти места не были ему знакомы. Они шли вдали от дороги, среди смоковниц и рожковых деревьев. В какой-то момент он почувствовал запах жилых мест - проходили мимо арабской деревни, а потом снова вышли в безлюдные, незаселенные места.

В полночь они пришли к узкой долине, поросшей рожковыми деревьями и усеянной большими камнями. Неподалеку от этой долины протекала река, и среди деревьев слышался шум воды. Здесь банда расположилась на ночь. Агарону связали руки и ноги и швырнули его к одному из больших камней. После этого арабы сложили свое оружие и пошли к источнику пить воду.

Гилади не мог спать. Он ворочался с боку на бок и думал о доме, о жене и дочке. Связанные руки болели трудно было дышать. И тут как раз одолел его сон.

Грубая рука постучала по его плечу. Он открыл глаза и с удивлением увидел ярки) свет, молодую зелень, птиц, летающих с места на место. Над ним стоял араб и пытался снять с него верещи. Когда ему это удалось, он дал Агарону знак подняться на ноги Гилади встал со своего места, потянул руки, которые он уже почти совсем не ощущал, как если бы они принадлежали кому-нибудь другому, посмотрел на красные следы, которые оставили на его теле веревки, глубоко вздохнул и сказал сам себе:

- Агарон, готовься встретить свод последний час.

Гилади привели к Абу-Юсуфу, сидящему на камне Правой рукой он поигрывал пистолетом, лицо его было лицом властителя. Рядом с ним стояли двое его офицеров. Остальные почтительно держались поодаль. Все стояли тихо и ждали, что буде. А тот парень, которому вчера уже не терпелось расправиться с пленником, не мог ждать. Он бросал на главаря нетерпеливые взгляды и не мог понять, почему он так тихо и медленно обдумывает это дело. Если бы только ему дали заняться этим евреем - он бы показал им, как уничтожают неверных!

В долине стояло прохладное утро. Невдалеке слышался шум воды.

«Здесь будет решена моя участь, - подумал Гилади. Но все-таки он решил вести себя тихо и почтительно. Еще перед тем, как идти на этот суд, он привел в порядок свою одежду, заправил в штаны рубашку, провел пальцами по волосам. И теперь стоя перед главарем шайки, он смотрел прямо ему в лицо, как человек, готовый услышать свой приговор. Принесли его сумку.

Один араб открыл ее и достал из нее полотенце, зубную щетку, книжку, сломанную расческу, несколько сигарет, книжечку квитанций, бутылочки с лекарствами и еще несколько мелких предметов, которые человек берет с собой в дорогу. Содержание сумки было совершенно невинным. В ней не было ничего особенного. Все вещи выложили перед Абу-Юсуфом, и он просмотрел их без особого интереса.

- Откуда ты? - спросил он Гилади.

- Из Тель-Цука.

Абу-Юсуф обменялся взглядами со своими офицерами.

- Да, мы знаем это место, знаем.

Он улыбнулся себе в усы, украдкой взглянул на Агарона, как будто бы подготавливая важный вопрос, и спросил:

- Где ты был во время нападения на Тель-Цук? Чем ты занимался в это время?

Гилади ответил без промедления:

- Я был среди тех, что открыли огонь.

По тишине, воцарившейся вокруг него, Агарон понял, что его ответ вызвал уважение. Хорошо, что он сказал неприкрытую правду.

Абу-Юсуф задал Агарону еще несколько вопросов, выслушал его ответы и распорядился обыскать его карманы. Сразу же проворные руки залезли к нему в карманы штанов и рубашки, вытащили носовой платок, коробок спичек, карандаш, несколько писем и кошелек, в котором было несколько личных документов и Фотографии его жены и дочки. Абу-Юсуф сделал вид, что он читает документы Гилади. Он листал их и смотрел на них с серьезным видом, как будто бы понимал, что в них написано. С детским любопытством просмотрен он все фотографии. Вдруг он взял в руки фотографию хорошенькой темноволосой девочки, с кудрями, как черные змейки, с милым, улыбающимся лицом. Он рассмеялся, и стали видны его зубы, белые и ровные. Он передал снимок своим людям и сказал, одновременно удивляясь и радуясь:

- Латифа!

И другие тоже посмотрели на снимок и согласились с удивлением:

- Латифа!

Лицо Абу-Юсуфа осветилось доброй улыбкой. Он глядел на фотокарточку и не переставал удивляться тому, как эта девочка похожа на его маленькую дочку Латифу. Ее улыбка, волосы - все точно как у его Латифы, как будто они сестры, дочери одного отца.

- Латифа, - сказал он сам себе, и в нем проснулись отцовские чувства. - Удивительны дела Аллаха..

И он посмотрел на Гилади, но уже не сердито, как раньше, а с улыбкой, пробуждающей надежду, и начал рассказывать ему, что их дочери очень похожи. Потом он спросил:

- Ты еще надеешься вернуться домой и увидеть свою дочь?

Гилади с трудом припомнил арабские слова, которые он когда-то учил. Связал эти слова в предложение и сказал:

- Не только увидеть ее я хочу. Дочь моя больна и я везу ей лекарства из города.

Абу-Юсуф очень серьезно выслушал его. Он уже больше не улыбался. Что-то хорошее, что в нем когда-то было, заставило его теперь изменить ход мыслей; что-то сдвинулось в его душе. Он как бы не видел людей, стоявших вокруг него и ожидавших его приказания; и злобного лица того парня он больше не видел. Абу-Юсуф думал: по правилам его банды этот еврей, конечно, должен умереть, но у него есть маленькая дочка, которая так похожа на его Латифу, и она ждет лекарств, которые папа должен ей привезти... Эта милосердная мысль, тайком прокравшаяся в его сердце, в начале лишь слабо звучала в нем, но постепенно все усиливалась. И вдруг он пришел к твердому, неожиданному решению. Это было решение человека, который держит в своих руках власть и может поступать так как захочет. Резким движением он вложил фотокарточку в карман своей куртки и рукой сделал знак, который мог означать только одно:

- Иди себе с миром, ради милостивого Аллаха!

(по рассказу Йосефа Ариха) Ги Де Мопассан

В Годервиле был базарный день, и туда, заполняя все дороги, двигались крестьяне с женами. Мужчины мерно шагали, поддаваясь всем корпусом вперед при каждом движении длинных кривых ног, изуродованных тяжелыми работами. Изнурительный крестьянский труд отразился на всем их облике: усиленный нажим на плуг искривил позвоночник, а левое плечо поднялось выше правого; от косьбы раздвинулись колени. На мужчинах были синие блузы, накрахмаленные до блеска, как будто покрытые лаком; по обшлагам и по вороту шел незатейливый узор, вышитый белыми нитками. На их костлявом туловище блуза эта топорщилась и походила на готовый улететь воздушный шар, из которого высовывалась голова и торчали руки и ноги.

Крестьяне вели на веревке кто корову, кто теленка. А жены их шли позади скотины и, подгоняя ее, хлестали по бокам свежесрезанными ветками, с которых еще не опала листва. На руках у женщин висели широкие корзины, и то там, то здесь оттуда высовывались головы цыплят либо уток. Шли они более мелкими и бойкими шагами, чем их мужья; их тощие плечи были окутаны коротенькой узкой шалью, заколотой булавкой на плоской груди; голову прикрывала белая косынка туго стягивавшая волосы, а поверх был надет чепец.

Иногда проезжал шарабан, лошаденка бежала неровной рысцой, от этого как-то чудно раскачивало двух мужчин, сидевших рядом, и женщину на задней скамье; та держалась за край шарабана, чтобы ослабить резкие толчки на ухабах.

На площади Годервиля была невозможная давка, толчея, скопище людей и животных. Рога быков, мохнатые шляпы богатых крестьян, чепцы крестьянок словно парили над толпой. Крикливые, пронзительные, визгливые голоса сливались в непрерывный дикий гам, а временами его покрывал зычный возглас, вырвавшийся из мощной груди подвыпившего крестьянина, или протяжное мычание коровы, привязанной где-то у забора.

От всего сборища шел смешанный запах хлева и навоза, сена и пота, отовсюду доносился этот кислый, резко неприятный запах скотины и человека, присущий жителям деревни.

Дядюшка Ошкорн из Бреоте только что пришел в Годервиль и направился на площадь, как вдруг он заметил на земле небольшой кусок веревки. Дядюшка Ошкорн - скопидом, как истый нормандец, - вздумал подобрать то, что может пригодиться в хозяйстве; он страдал ревматизмом и потому наклонился с трудом. Подняв валявшийся на земле обрывок веревки, он уже было намеревался заботливо свернуть его, но вдруг Увидел, что у ворот своего дома стоит шорник Малан-Ден и смотрит на него. Они когда-то давно поссорились из-за недоуздка, да так и не помирились, так как были оба злопамятны. Дядюшка Ошкорн был смущен, что его недруг видел, как он рылся в грязи, поднимая бечевку. Он поспешно спрятал находку за пазуху, потом переложил ее в карман штанов и стал шарить по земле, Делая вид, будто еще что-то ищет, но не находит. Затем побрел в сторону базара, вытянув вперед шею, сутулясь от боли. Он сразу затерялся в колыхавшейся крикливой толпе, возбужденной нескончаемым торгом. Крестьяне щупали коров, отходили, возвращались в нерешительности, боясь, как бы их не надули, не могли отважиться на покупку, подозрительно поглядывали на продавца, изо всех сил стараясь разгадать, в чем хитрость человека и изъян животного.

Женщины поставили у ног большие свои корзины, вытащили оттуда птицу; теперь она лежала неподвижно со связанными лапками, поглядывая испуганными глазами, а гребешки ее алели на земле.

Крестьяне сухо и бесстрастно выслушивали предлагаемую цену, не шли на уступки и, вдруг решившись сбавить, кричали вдогонку медленно удалявшемуся покупателю:

- Будь по-вашему, кум Антим! Берите!

Постепенно площадь пустела, и в полдень, когда в церкви зазвонили к молитве Богородице, все жившие далеко отправились в трактир обедать.

Большая зала у Журдена была переполнена посетителями, а обширный двор - всякого рода экипажами: здесь стояли тележки, кабриолеты, шарабаны, тильбюри, невиданные двуколки; все пожелтевшие от глины, погнутые, заплатанные, одни поднимали свои оглобли к небу, точно руки, а другие стояли дышлом в землю, кузовом вверх.

Как раз напротив посетителей разместившихся вокруг стола, ярким пламенем горел громадный очаг и обдавал жаром спины гостей, сидевших направо. Над очагом вращались три вертела, на которые были густо нанизаны цыплята, голуби, бараньи окорока; от заманчивого запаха жареного мяса и мясного сока, стекавшего по зарумянившейся корочке, у присутствующих текли слюнки и на душе становилось веселее.

Вся сельская знать обедала здесь, у трактирщика и барышника, ловкого пройдохи кума Журдена, у которого водились денежки. Блюда подавались и опорожнялись, как и жбаны с золотистым сидром. Гости беседовали о делах, о покупках и продажах. Говорили о видах на урожай: погода хороша для кормов, а для хлебов надо бы поменьше дождей.

Вдруг во дворе перед домом затрещал барабан. Кроме нескольких флегматиков, все сразу вскочили и бросились к дверям и окнам с еще набитым ртом и с салфетками в руках.

Отбарабанив, сельский глашатай стал отрывисто выкрикивать, делая нелепые паузы:

- Доводится до сведения жителей Годервиля и вообще... всех присутствующих на базаре... что сегодня утром на Безевильской дороге между... девятью и десятью часами... потерян черный кожаный бумажник, в котором... было пять тысяч франков и документы. Находку просят немедленно... доставить... в мэрию или же вернуть Фортюне Ульбреку из Манневиля. Будет дано... двадцать франков вознаграждения.

Глашатай ушел. Еще раз, уже издали, донеслась барабанная дробь и его отрывистые выкрики.

Тут все засуетились, начали судачить о случившемся и гадать, повезет ли дядюшке Ульбреку, найдется ли его бумажник.

Обед закончился.

Когда гости допивали кофе, на пороге залы появился жандармский бригадир.

Он спросил:

- Гражданин Ошкорн из Бреоте здесь, в зале? Дядюшка Ошкорн, сидевший на другом конце стола, ответил:

- Я тут.

Бригадир продолжал:

- Гражданин Ошкорн, прошу вас следовать за мной в мэрию. Господин мэр желает с вами побеседовать. Удивленный и встревоженный, крестьянин одним глотком опорожнил свой стаканчик, поднялся и, еще больше согнувшись, чем утром, - ему всегда были особенно трудны первые шаги после передышки, - собрался в путь, повторяя:

- Я тут! Я тут!

И пошел за бригадиром.

Мэр ждал его, сидя в кресле. Это был местный нотариус, человек тучный, важный, любитель витиеватых фраз.

- Господин Ошкорн, - сказал он, - сегодня утром люди видели, как вы подняли на Безевильской дороге бумажник, утерянный Ульбреком из Манневиля.

Озадаченный крестьянин смотрел на мэра, испугавшись выдвинутого против него обвинения, не понимая, откуда оно взялось.

- Это я, я поднял бумажник?

- Да, именно вы.

- Честное слово, знать ничего не знаю!

- Люди видели.

- Кто же это меня видел?

- Шорник Маланден.

Тогда старик вспомнил, понял и покраснел от гнева.

- Ах, он видел, нахал этакий! Только видел-то он, как я поднял веревочку, вот она, посмотрите, господин мэр!

И, порывшись в кармане, он вытащил оттуда обрывок веревки.

Мэр недоверчиво покачал головой.

- Никогда не поверю, гражданин Ошкорн, чтобы господин Маланден, человек обстоятельный, принял эту веревочку за бумажник!

Взбешенный крестьянин сплюнул в сторону, поднял руку, как бы присягая в своей честности, и повторил:

- Ей-богу, вот вам крест, истинная правда! Чем хотите поклянусь, господин мэр!

Мэр продолжал:

- Подняв вышеназванный предмет, вы еще долго рылись в грязи, искали, не закатились ли куда-нибудь монеты...

У старика захватило дух от страха и негодования.

- Такое сказать! Такое сказать, оболгать, оклеветать честного человека! Такое сказать!

Но сколько он ни оправдывался, ему не верили.

Устроили очную ставку с Маланденом; шорник повторил и подтвердил свое обвинение. Они переругивались битый час. Ошкорна обыскали по его просьбе и ничего не нашли.

Мэр был сильно озадачен и, наконец, отпустил Ошкорна, предупредив, что уведомит прокуратуру о случившемся и будет ждать распоряжений.

Новость быстро облетела городок. Когда старик выходил из мэрии, его окружили и стали расспрашивать - одни из сочувствия, другие, желая позубоскалить, но все одинаково добродушно и безобидно. Старик принялся рассказывать свою историю о веревочке. Ему никто не верил. Все смеялись.

По дороге к нему подходили знакомые, расспрашивали его, и он без конца повторял свой рассказ, клялся, что его оклеветали; в свое оправдание выворачивал наизнанку карманы, показывая, что они пусты.

В ответ он слышал:

- Рассказывай, старый плут!

Он сердился, волновался, горячился, приходил в отчаяние, не знал, как ему избавиться от подозрения, и всем повторял историю о веревочке.

Наступил вечер. Надо было отправляться домой. Он пошел с тремя соседями, показал им место, где поднял обрывок бечевки, и всю дорогу говорил только о случившемся.

Придя домой, в тот же вечер он обошел всю деревню Бресте и поспешил всех осведомить о своей беде, но никто ему не верил.

Ночью он расхворался от волнений.

На следующий день, в первом часу дня, Мариус Помель, работник с фермы дядюшки Бретона из Иммовиля, принес дядюшке Ульбреку из Манневиля его бумажник со всем содержимым.

Помель утверждал, что нашел этот бумажник на дороге; не разумея грамоты, он принес его домой и отдал своему хозяину.

Весть об этом распространилась по всей округе, дошла и до дядюшки Ошкорна. Тот обрадовался и тотчас же отправился повторять всем свою историю с добавлением развязки. Теперь он торжествовал.

- Понимаете вы, не самая напасть меня тяготила, а вранье. Хуже нет, как попасть в беду из-за вранья!

Весь день он только и говорил о своем приключении, рассказывал о нем всем прохожим на дороге, в кабачках - посетителям, в воскресенье на паперти - прихожанам. Останавливал незнакомых, рассказывал и им. Правда, он несколько успокоился, но все же что-то смутно тревожило его. Над ним как будто подсмеивались, когда он рассказывал о веревочке. Казалось, никого он не убедил в своей правоте. И чудилось ему, что за спиной о нем злословят.

На следующей неделе, во вторник, он отправился в Годервиль на базар, только чтобы рассказать о случившемся.

Маланден, который стоял у ворот своего дома, увидя его, расхохотался. Почему бы?

Дядюшка Ошкорн пристал к одному фермеру из Крикето, но тот не дал ему докончить, хлопнул по животу, крикнув прямо в лицо:

- Ладно, ладно, старый плут, - и повернулся к нему спиной.

Дядюшка Ошкорн был крайне поражен и совсем разволновался. Почему он обозвал его «старым плутом»?

В трактире у Журдена за обедом он принялся объяснять, как было дело. Тогда барышник из Монтивиля крикнул ему:

- Будет тебе, старый ловкач, знаем мы твою веревочку!

Ошкорн пробормотал:

- Ведь бумажник-то нашелся.

- Помалкивай, отец, один нашел, другой подкинул. И все шито-крыто.

Крестьянина будто обухом по голове ударило. Наконец-то ему все стало ясно! Его обвиняли в том, что бумажник был подкинут его помощником, его сообщником!

Он открыл рот, хотел было возразить, но все сидевшие за столом захохотали.

Не окончив обеда, он встал из-за стола и ушел под градом насмешек.

Домой он вернулся сконфуженный, возмущенный, вне себя от гнева; он был смущен и досадовал еще и потому, что по свойственному нормандцам лукавству и хитрости был вполне способен выкинуть такую ловкую штуку да вдобавок похвастаться ею при случае. Хитрость его была всем известна, и он смутно сознавал, что не в силах будет доказать свою невиновность. А несправедливость подозрения тяготила его.

И он снова рассказывал о происшедшем, каждый день удлиняя свой рассказ, добавлял все новые и новые доводы, все более убедительные возражения, клятвы его звучали все торжественнее, - все это он придумывал и подготовлял в часы уединения; его ум был всецело занят историей о веревочке. Чем сложнее и хитроумнее были его оправдания, тем меньше ему верили.

- Это все вранье, - говорили за его спиной. Он чувствовал всеобщее недоверие, изводился, надрывался от бесплодных усилий и таял на глазах. А весельчаки, забавляясь, заставляли дядюшку Ошкорна без конца рассказывать о веревочке, как поощряют солдат без устали хвастаться своими подвигами на войне. Потрясенный рассудок бедного нормандца угасал.

В конце ноября он слег.

И в начале января умер; в предсмертном бреду он все еще доказывал свою невиновность, твердя:

- Веревочка, маленькая веревочка., да вот же она, господин мэр!

1883 Перевод А.Ясной